Во Флоренции в Театро Комунале отношение ко мне было немного лучше. Только однажды, и на этот раз администрация была ни при чем, повторю, лишь однажды, когда я работал над декорациями и костюмами к опере «Ифигения» Ильдебрандо Пиццетти, во время последних репетиций и премьеры господин Пиццетти проявил ко мне неуважительное и неприязненное отношение. Когда в день премьеры после спектакля маэстро Пиццетти давал пышный прием в роскошной гостинице Флоренции для всех, кто участвовал в постановке «Ифигении», я был единственным, кого он не пригласил.
Все это, однако, не мешает расти числу моих поклонников и почитателей. Их становится все больше и больше, поскольку люди, чьи души и сердца не отравлены токсином зависти, способны ощутить тот темп, с которым я продвигаюсь в совершенствовании своего живописного мастерства, и по достоинству оценить мои исключительные умственные способности. Иной раз, когда я говорю кому-нибудь, что я стремлюсь к прогрессу, испытываю потребность и дальше продвигаться вперед по трудной, крутой и извилистой дороге искусства, тот смотрит на меня со смешанным чувством удивления и иронии и с усмешкой восклицает: «Вы шутите, дорогой маэстро! Вы говорите о прогрессе, как прилежный школьник, мечтающий о прекрасном аттестате». И, улыбнувшись, прекращает разговор на эту тему, полагая, что с моей стороны это просто boutade>{55}. Но я говорю правду. Любой художник, достойный этого звания, всегда всеми своими силами стремится к прогрессу, то есть к совершенству. Совершенство — высшая, недостижимая цель, подобно маяку в бурном море искусства. Оно побуждает настоящего художника для достижения счастья оттачивать свое мастерство, оставаясь неудовлетворенным своей работой. На самом деле, страстно стремиться к совершенству, все равно, что страстно желать счастья, высшего счастья, которое есть лишь мираж, каковым является и совершенство в той авантюре, что называется жизнью. Достаточно вспомнить о Тициане, который почти в столетнем возрасте изучал анатомию, вдохновленный работами Микеланджело, увиденными им в Риме. В то же время он брал на вооружение все, что доходило до него от фламандских живописцев, чтобы улучшить грунт и вязкость сухой и жирной темперы, усовершенствовать лак на эфирной основе. Достаточно вспомнить, как в изгнании в Бордо старый и больной Гойя писал, сидя в кровати, а вечером показывал пришедшим навестить его друзьям, что сделано за день, и спрашивал, не кажется ли им, что он делает успехи. Тот же вопрос задавал Ренуар, когда показывал свою живопись, созданную кистью, привязанной к деформированной артритом руке. И в мыслях я возвращаюсь к прекрасным справедливым словам Бодлера, предпосланным одной из его маленьких поэм в прозе: «