. Поезд, которым мы ехали, был переполнен беженцами. Вместе с нами уезжал и освобожденный от военной службы Поль Гийом.
В Ouistreham в гостинице, расположенной на морском берегу, мы пробыли десять дней. Пили сидр и великолепно питались. Кухня в гостинице была отменной, я хорошо помню жареную утку, которая представляла собой подлинную поэму. От переедания, шипучего сидра, свежего морского воздуха лицо Гийома покрылось экземой. Война казалась далекой и забытой, но о ней нам напомнило появление первых раненых: с трудом передвигающиеся на костылях солдаты в выцветших шинелях, забинтованные ноги, руки на перевязи. К счастью, пришло утешительное известие: генерал Гальен, реквизировав парижские налоговые средства и ночью послав на линию огня войска, появление которых для немцев стало неожиданностью, прорвал фронт. Сражение на Марне было выиграно, враг отступил. Угрозы оккупации столицы уже не существовало.
Мы вернулись в Париж. На протяжении 1914–1915 годов я продолжал писать свои метафизические картины, но, естественно, ненормальное положение дел сводило мои занятия живописью к минимуму. Впрочем, Париж ожил: кафе вновь заполнились людьми, boîtes на Монмартре возобновили свою постоянную работу. В этих boîtes звучали песни, одна из которых в сентиментально-патриотическом духе воспевала grand général (имелся в виду генерал Жоффр)[19], другие высмеивали Бошей. Их исполнение шансонье постоянно сопровождали обращением к итальянцам: Que fera l’Italie? Что будут делать «сыны Макиавелли»? Найдут ли они верный путь? (Под верным путем, естественно, подразумевалось выступление на стороне союзников.) Предсказывалось, не без оснований, что Италия вступит в войну весной: в одном из boîte некий известный шансонье каждую ночь доводил себя до хрипоты, выкрикивая:
Quand l’Italià va màrcher
avec les alleàta?..
à la Pacà, ou Trinità,
Что касается меня, я всегда полагал, что «сынам Макиавелли» следовало бы как тогда, так и впоследствии, в 1940-м, оставаясь во всеоружии, сохранять спокойствие и заниматься собственными делами. В Италии все изменится к лучшему во всех областях, и в первую очередь в искусстве и политике, лишь тогда, когда итальянцы примут решение раз и навсегда отказаться от рабской роли провинциальных подражателей и перестанут преклоняться перед всем, что приходит из-за рубежа, особенно из Парижа. Все изменится к лучшему в тот день, когда они решатся самостоятельно мыслить и серьезно работать, рассчитывая на собственные силы, и относиться по большому счету наплевательски к тому, что делается и происходит за границей. Тогда и только тогда они