и интеллектуалов.
Поэтому я обратился к министру Боттаи[58] с просьбой предоставить мне место преподавателя в одной из академий Милана или Рима. Чтобы дать министру понять, что я преследую эту цель из идеальных, художественных и патриотических соображений, я сказал ему, что, если это необходимо, я готов преподавать даже бесплатно. Боттаи же в ту пору по-прежнему назначал в Королевские академии профессоров, большая часть которых состояла из невежд и никудышных живописцев. Встретил меня Боттаи весьма холодно, к тому же стоя, поскольку боялся, что если сядет, то вынужден будет предложить сесть и мне, и тогда мой визит к нему затянется. Он что-то промямлил и, не сказав ничего конкретного и определенного, все же дал мне понять, что это невозможно, что я должен оставить всякую надежду преподавать живопись в одной из академий Италии. Тем временем тот же министр Боттаи был покровителем всех невежд от искусства и откровенным поборником всякого рода глупостей и всяческого снобизма парижского образца. С его подачи Primato (журнал, который был истинным рекордсменом по части чепухи и провинциализма) бойкотировал мою работу, причем теми же методами, что сюрреалисты, братья Гирингелли и все им подобные[59].
Однажды в Милане я посетил некоего medium по имени Моросини, который, вводя себя в транс, читал настоящее, прошлое и будущее клиента. Едва впав в транс, medium Моросини произнес буквально следующее: «Сын мой, ты тот, кому в этом мире больше всех завидуют». Как часто мне на память приходят эти слова.
В начале лета 1938 года я оказался в Париже, где в галерее на rive gauche>{38} открывалась персональная выставка моих гуашей. Эта выставка также имела большой успех, гуаши были распроданы, и удивительно, на этот раз различные гуаши были приобретены французскими коллекционерами[60]. В то же время в Лондоне в галерее Lefevre, галерее наиболее солидной и не столь сумасшедшей, как прочие галереи современной живописи, готовилась персональная выставка моих последних работ[61]; я сам отправился в Лондон, поскольку работал к тому же над эскизами декораций и костюмов к балету на музыку Дебюсси, который должен был состояться на сцене Ковент-Гарден[62]. Я прибыл в Лондон в воскресенье, было это в конце июня, в городе стояла привычная для летнего дня жара. Лондон летом как никогда метафизичен; Жюль Верн волшебно, хотя, вероятно, и неосознано, передал метафизику Лондона, описывая возвращение Филеаса Фогга в столицу после полного приключений путешествия вокруг света за восемьдесят дней. Филеас Фогг со своим верным слугой и прекрасной индианкой, как и я, прибыли в Лондон воскресным полуднем. Во времена моего пребывания в Лондоне я часами испытывал глубокое метафизическое чувство, особенно в полдень по воскресным дням, когда я прогуливался в одиночестве вдоль Темзы, останавливаясь перед закрытыми дверьми контор навигационных компаний, различных фирм, занимающихся экспортом и импортом, и магазинов, торгующих пищевыми консервами, разного рода снастями и сложными приспособлениями для ловли глубоководной рыбы. Прогуливаясь, я размышлял об отце, матери, о своем далеком детстве, обо всем том, что на бесшумных крыльях моей памяти следует за мной всю мою жизнь.