Вся эта хвастливая, казенно-благонамеренная болтовня и размышления о свободолюбии до крайности малоубедительны, малооригинальны. Единственные живые строчки в книге относятся к «оптимистически-жизнеутверждающей силе Пушкина», которая будто бы «созвучна современному советскому человеку». На первый взгляд, это — такая же риторика, как и все, что Кирпотин пишет. Но за готовыми фразами скрыта тут большая и очень значительная тема.
Если перевести замечание Кирпотина на язык более скромный и ясный, то смысл его окажется в том, что к Пушкину особое влечение чувствуют люди, которые никаким «неприятием мира» не отравлены. Об этом не раз, конечно, приходилось думать каждому, кого волнует, задевает или хотя бы только интересует то, что происходит в России… Слова «советский», «советские», которыми Кирпотин оперирует, не должны ни смущать, ни отталкивать. Политического значения они не имеют. По существу, Кирпотин говорит о новейших русских поколениях, о новых читателях, приобщающихся к культуре, о всей молодой России.
Ее необычайная и, по-видимому, вполне искренняя любовь к Пушкину в основе питается, вероятно, этим. «С Пушкиным легко!» — писал недавно в какой-то анкете один юный московский авиатор. Совершенно верно! С Пушкиным легко, с Лермонтовым, с Гоголем, с Толстым, с Достоевским, с Тютчевым, с Блоком — трудно! Люди прежнего склада это скорее понимают, нежели чувствуют. Теперешние, новые читатели Пушкина, со своими девственными душами, к нему, может быть, ближе. В тех «Письмах из России», которые летом напечатаны были в «Современных записках», есть наблюдения и мысли, родственные по содержанию словам Кирпотина, как ни различны оба автора.
Добавлю, что участию власти в возвеличении Пушкина способствует его «государственность». Монархист Пушкин или последовательный свободолюбец — вопрос менее существенный, чем то, принимает ли он самый принцип государственного принуждения, государственных прав и обязанностей, уживается ли его творчество с представлением о внешне-упорядоченном общественном строе. Государству в русской литературе вообще не повезло. Пушкин едва ли не единственный наш великий писатель, примирившийся с ним не только на словах (как Гоголь или Достоевский, готовые восторженно его воспевать, однако тайно склонные как будто его взорвать!), но и самым духом своих писаний, своих поэм и стихов. Гоголевская «тройка» ненадежна, куда доскачет она — неизвестно, мчится она что-то слишком уж безумно, а вот:
— Красуйся, град Петров, и стой… — это сказано уверенно, твердо, в неразрывном союзе сердца с разумом. Пушкин — государству друг, в государственном строительстве — помощник. Власть ему за это безотчетно благодарна, не без основания упрекая царскую Россию в близорукости по отношению к нему. Она рада использовать Пушкина как воспитательную силу и объяснить свои с ним расхождения — различием эпох и обстоятельств.