* * *
Исключительно интересна по материалам и некоторым отдельным догадкам статья Б. Эйхенбаума о Пушкине и Толстом в последнем номере «Литературного современника».
Эйхенбаум отмечает общие обоим великим художникам черты, — не забывая, однако, сделать и очень важную, очень верную оговорку: Пушкин был наделен «органическим и реальным ощущением исторического процесса», в противоположность Толстому, который к истории был презрителен и равнодушен, но зато обладал несравненно-острым чувством природы. При этом Эйхенбаум ссылается на Константина Леонтьева, автора замечательного исследования об «анализе, стиле и веяниях» в романах Толстого. Эйхенбауму приходится быть осторожным при упоминании этого имени. Он вкрадчиво указывает, что Леонтьев «не был лишен проницательности, хотя и был страстным реакционером». У нас, слава Богу, цензуры нет, и осторожность нам не нужна: мы можем сказать, что Леонтьев был критиком изумительной, исключительной проницательности, хотя за пределами эстетических оценок мгновенно ослабевал, сдавал… Его сравнение Пушкина с Толстым настолько верно, так убедительно, что стоит привести его целиком, — тем более что едва ли кто-нибудь помнит эти строки.
В 1891 году Леонтьев писал:
«Позволю себе вообразить, что Дантес промахнулся и что Пушкин написал в сороковых годах большой роман о 12-м годе. Так ли бы он его написал, как Толстой? Нет, не так. Пусть и хуже, но не так. Роман Пушкина был бы, вероятно, не так оригинален, не так субъективен, не так обременен и даже не так содержателен, пожалуй, как „Война и мир“. Анализ психический был бы не так „червоточив“, придирчив в одних случаях, не так великолепен в других. Фантазия всех этих снов и полуснов, мечтаний наяву, умираний и полуумираний не была бы так индивидуальна, как у Толстого, пожалуй, не так тонка или воздушна и не так могуча, как у него, но зато возбуждала бы меньше сомнений… Философия войны и жизни была бы у Пушкина иная и не была бы целыми кусками вставлена в рассказ, как у Толстого. Герои Пушкина, и в особенности он сам от себя, где нужно, говорили бы почти тем языком, каким говорили тогда, то есть простым, прозрачным и легким, не густым, не обремененным, не слишком так и сяк раскрашенным, то слишком грубо и черно, то слишком тонко, как у Толстого. Пушкин о 12-м годе написал бы вроде того, как написаны у него „Дубровский“, „Капитанская дочка“ и „Арап Петра Великого“. Восхищаясь этим несуществующим романом, мы подчинились бы, вероятно, в равной мере и гению автора, и духу эпохи. Читая „Войну и мир“ тоже с величайшим наслаждением, мы можем, однако, сознавать очень ясно, что нас подчиняет не столько дух эпохи, сколько личный гений автора. Мы удовлетворены не „веянием“ места и времени, а своеобразным, ни на что непохоже-смелым творчеством нашего современника».