«Последние новости». 1936–1940 (Адамович) - страница 206

Конечно, это сказано не вполне всерьез. Но и в шутке скрыта всегда доля истинных помыслов. А Смоленский — поэт слишком страстный и одаренный, чтобы у него любая случайная строфа не звучала как исповедь или призыв.

Марина Цветаева — всегда и везде особняком. В ее стихах «к Пушкину» много верного по дословному содержанию. Настолько верного и бесспорного, что, в сущности, — Цветаева при всем своем боевом задоре ломится тут в открытую дверь. Гораздо глубже, гораздо оригинальнее — стихотворение о Петре и Пушкине. Оно вдохновенно не только внешностью своей, но и всем своим смыслом.

Среди статей есть такие значительные и ценные, что, надеюсь, о них удастся побеседовать в другой раз. Отмечу особо письма «Оттуда», которые по-прежнему заставляют на долгие часы задуматься над тем, что есть сейчас «самого важного», — над судьбами, над будущим нашей страны.

Каждая новая книга Шмелева вызывает множество противоречивых мыслей и чувств. Нет у нас сейчас писателя более страстного, а ведь страсть передается, заражает! В ответ на все то, что Шмелев с такой неистовой настойчивостью утверждает или прославляет, сама собой возникает контрпроповедь, не менее запальчивая по тону… Трудно над романом Шмелева сохранить пресловутую «объективность». Автор рвется в бой, о чем бы ни рассказывал, автор в каждой строчке на каждой странице что-то проклинает, ненавидит, любит, чему-то молится, чего-то страшится и ужасается, и, право, надо быть критическим автоматом, чтобы ничем в таком монологе не оказаться задетым и безмятежно заняться разбором стиля и характеристикой персонажей! Впрочем, ни персонажей, ни стиля и нельзя понять, не поняв того, что за ними.

«Пути небесные» — повествование о молодой русской женщине, которой подошло бы определение, данное когда-то Чуковским Анне Ахматовой: «влюбленная монахиня». Действие романа относится к семидесятым годам прошлого века. Ни о чем, кроме любви и греха, кроме борьбы темных вожделений с чистейшими порывами, в книге не говорится. Казалось бы, к «объективности» она должна расположить. Но Шмелев верен себе. Здесь, в «Путях небесных», он такой же боец и борец, как и в других своих созданиях.

Нет ничего удивительного, что писатель этот многим в нашей эмиграции так близок и дорог. Мир, который он восстанавливает, в точности отвечает распространенным у нас мечтаниям, порой сознательным, порой смутным и безотчетным. Говоря «восстанавливает», я имею в виду вовсе не воспроизведение каких-либо картин старого русского быта, — нет, не о том речь: Шмелев строит духовный мир, как бы подводя какую-то духовную «базу» под бытовые нагромождения. Он на редкость даровит — надо ли об этом напоминать? Он знает, что одними расписными узорами в минцловском, скажем, вкусе, с петушками, коньками и самоварами никому «сна золотого» не навеять, — он идет гораздо дальше, гораздо глубже в поисках исчезнувшей России. У Шмелева нет ни чувства истории, ни чувства времени, — во всяком случае, он ни с историей, ни с временем не считается. Между «было» и «есть» или «будет» он стирает всякую грань, будто апеллируя к одной лишь вечности, — но, увы, давно и хорошо уже известно, что неуловимая «вечность» на деле почти всегда принимает облик сравнительно недавнего прошлого, чуть-чуть подкрашенного и идеализированного. В сущности, Шмелев глубоко-реакционен — не в узко политическом смысле слова, а в другом, более общем, «юлиановском». Прочтем «Пути небесные», закроем книгу, спросим себя: чего хочет автор? Ну, конечно, можно ответить, что автор не дает оснований допытываться до этого, что он не хочет ничего, что он «художник» и так далее. Но к чему увиливать? Художник-то он художник, но только, выражаясь советским словечком, «художник-активист». Чего он хочет? Воскрешения «святой Руси», притом вовсе не углубленно-подспудного, таинственного, очищенного, обновленного, но громкого, торжественно-задорного, наглядного, осязаемо-реального! Чтобы вновь зазвонили все московские колокола, заблистали звездами синеглавые соборы бесчисленных русских монастырей. Чтобы купцы ездили на богомолье, черноусые красавцы кутили и буйствовали, а смиренные добродушные мужички в холщовых рубахах кланялись в пояс барыням и произносили слова, как будто и простые, но полные неизреченного смысла. Никаких «строительств», разумеется. Свободу тихим русским рекам, свободу зеленым лесам, и да живет человек в уважении к природе, в любовном согласии с ней, как «в старину»! Была ли старина именно такой? Не обольщаемся ли мы насчет ее подлинного благолепия, не поддаемся ли иллюзии? Шмелев отказывается поднимать об этом вопрос. Была или не была — все равно: должна была быть! Проверить теперь поздно — надо принять идеал традиционный как идеал живой. Если впереди тьма, будем хранить свет прошлый, единственный, который у нас есть, и передадим его детям нашим.