Неподвижно и беспомощно лежал человек восемь лет подряд, не замечая ни болезни, ни надвигающейся смерти и ничего уже не ожидая для себя, упорно и настойчиво говорил о близости всеобщего счастья. Бескорыстие очищает все. Очищенной оказалась у Островского даже советская революция. И революция эта благодарна Островскому за то, что он восстановил какой-то «идеал» там, где никто уже не надеялся найти ему место.
<«О Пушкине» В. Ходасевича. — «Концерт» Л. Арсеньевой (чассинг)>
Недавно вышедший в свет сборник статей В. Ф. Ходасевича «О Пушкине» представляет собой дополненное издание известной книги того же автора о «поэтическом хозяйстве» поэта. В сборнике — семь новых статей. Все они отмечены пристально-внимательным изучением пушкинских текстов и, несомненно, ценны в историко-литературном отношении. Однако Ходасевич воздерживается от каких-либо выводов и крайне редко говорит о Пушкине «вообще». Поэтому подлинный разбор его работы может быть дан лишь в специальной печати, и лишь у специалиста вызовет живой интерес. Автор всматривается главным образом в «самоповторения», столь обильные в творчестве Пушкина, и, давая им характеристику, высказывает тут же мысль, что «если бы можно было собрать и надлежащим образом классифицировать их все, то мы получили бы первостепенной важности данные для суждения о языке и стиле Пушкина, о его поэтике, о связи формы и содержания в его творчестве». Задачу эту он считает для себя неисполнимой по техническим причинам: «да вряд ли она и под силу одному человеку, ограниченному возможностями своей памяти».
Ходасевич вспоминает слова Пушкина: «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». Этим «следованием» он себя и ограничивает.
Две небольшие статьи все же выделяются в книге. Первая — о «кощунствах» Пушкина. Ходасевич пытается опровергнуть сложившуюся легенду о них «как о чем-то в высшей степени ядовитом и разрушительном». Анализируя пушкинские «вольнодумные» стихи, он приходит к заключению, что они «не содержат борьбы с религией». Пушкин, по его мнению, одушевлен был прирожденным влечением к пародии, а «религия раздражала его пародическую жилку».
«Пушкинские кощунства можно определить как шуточные, а не воинствующие. Они остры по форме и неглубоки философически: следствие того именно, что они возникают из чисто литературного пристрастия к пародии, а не из побуждений атеистических. В них несравненно больше свободословия, чем последовательного свободомыслия. Они легкомысленны и не ядовиты».
Поскольку Ходасевич намеренно остается в формально-литературных областях, спорить с ним нет оснований. Ссылка на влечение к пародии и на раздражительность «пародической жилки» — убедительна. Едва ли, однако, вопрос полностью решается так, и осторожному автору лучше было бы вовсе не упоминать о «побуждениях атеистических». Пушкин унаследовал эти побуждения от представителей французского XVIII века, но воспринял их как нечто родственное. Настоящее углубление в эту интереснейшую тему требовало бы сопоставления пушкинских «кощунств» с теми его строками, где он касается религиозных понятий, нисколько не кощунствуя, но и не выражая восторга… Едва ли иначе можно понять, почему он отважился быть «пародистом» — без всяких, кажется, колебаний или сомнений. Пушкин действительно не «боролся с религией». Но был к ней холоден.