О «Гавриилиаде» Ходасевич делает несколько правильных замечаний. Добавить к ним можно лишь то, что поэма эта целиком вышла из вольтеровской «Pucelle». Вольтер, конечно, злее, язвительнее. Но сходство в стиле и в самом жанре остроумия настолько велико, что местами пушкинская поэма похожа на слепок. Пушкин учился у «поэта в поэтах первого» и его манере обращения со словом, и его привычке от всего отшучиваться. Трагически звучат в «Гавриилиаде» лишь заключительные строки — да и то лишь в связи с пушкинской биографией:
О, рогачей заступник и хранитель,
Молю — тогда благослови меня!..
Пятнадцать лет спустя пасквильный «диплом» был как бы ответом на просьбу.
Другая статья, на которую следует обратить внимание, касается «Двух отрывков».
Ходасевич высказывает предположение, что строки «Пора, мой друг, пора» представляют собой продолжение отрывка «Когда за городом задумчив я брожу…». Как он сам признается, «объективных подтверждений догадке» у него нет. Но не существует и никаких данных, которые могли бы ее опровергнуть.
Так это или не так? Без «объективных подтверждений» ответа дать нельзя. Между двумя отрывками отсутствует по крайней мере два с половиной стиха (иначе было бы нарушено чередование мужских и женских рифм). Строки эти можно мысленно в общих очертаниях представить себе: переход совершится без натяжки. Ходасевич, не в пример большинству своих собратьев-пушкинистов, обладает настолько развитым литературным чутьем, что не мог бы сделать предположение, совершенно неправдоподобное. Позволю себе все же сказать, что до «объективных подтверждений» догадку хочется отвергнуть.
Доводы самые простые. Оба отрывка прекрасны, и речь идет не о предпочтении одного другому. Но строка «Пора, мой друг, пора», как начало стихотворения, как первое вступительное восклицание так выразительна, что было бы жаль перенести ее в середину текста. В середине — исчезла бы ее сила. Может быть, Пушкин в самом деле — как знать? — предназначал ей иное место, чем то, которое отводится ей по традиции. Однако случай не только изменил его намерение, но и исправил его. То ли еще бывало в истории литературы? Все знают, как случай переделал довольно заурядную малербовскую строку на такую, которая навеки вечные вошла во французскую поэзию:
Оставим же «Пора, мой друг, пора» в том виде, в каком мы знаем эти стихи с детства. Пока не найдено «объективных подтверждений» — это во всяком случае наше право, а не только «возвышающий обман».
Несколько слов мимоходом в добавление к рассуждениям о языке поэта. На днях на одном из эмигрантских концертов, почти сплошь в этом году посвящаемых Пушкину, слушая знаменитый романс Бородина, я был поражен первой его фразой: