Инстинктивно или сознательно, поиски «противоядия» сразу обратились к вопросу о человеческом одиночестве… Когда пишешь это, так и тянет добавить слово «правильно», т. е. правильно обратились, правильно провели! Но тут же останавливаешься: какая бы это была самоуверенность! Что мы знаем? Напишем поэтому «кажется, правильно» — ибо «кажется» это все-таки очень настойчиво, и очень давно, и, право, весь творческий опыт девятнадцатого века, в особенности опыт поэтический, это подсказывает. Первый результат поисков: будем жить по-настоящему вместе, общественно, с чувством связи всех со всеми, — будем и умирать с тем же чувством. От выражения пожелания до его реализации — расстояние, конечно, огромно. Но и одно только «освоение» его, если бы действительно оно стало доступным людям, — тоже огромно по значению. Классическое, вернее классически-лживое, недобросовестное возражение: что же на палубе парохода, когда все тонут вместе, умирать, по-вашему, не так страшно? Нет, конечно, совершенно так же. Но разве пассажиры составляли общество? Разве у них было общее дело? Разве, наоборот, борьба за место в шлюпке не ожесточила их друг против друга, не обострила их разъединения до последней степени?
«Будем жить вместе». В советском мироощущении ужасный пробел — утверждение взаимной связи на чисто материальных началах, на «классовом признаке». (Замечательно, что сейчас, когда «класс» стушевывается перед «родиной», когда духовный принцип, хотя бы и самый грубый, торжествует над принципом волчьим, — параллельно возрождается, по-видимому, и индивидуализм. Последовательны и логичны бывают только схемы. А жизнь — эта такая неразбериха, что ни в каких чертежах и линиях ее не отразишь.) Но шаг за шагом разум и воображение отдельных «искателей» исправляет или, по крайней мере, дополняет то, что искажено в замысле. На помощь приходит труд, его бесконечное, творческое продолжение. При отрицании — не только рассудочном, но и душевном, — личного бессмертия возможность «примирения» брезжит в том, что жизненная энергия, одушевляющая меня, умереть не может, если даже сознание мое и обречено… Если хоть кто-нибудь делающий то же дело, что и я, останется после меня, в нем соглашаюсь жить и я. Личное «я» отказывается от самого себя, перестает за себя цепляться, — но воскресает в других. Это, так сказать, «программа максимум». Немного! — склонны мы сказать, пожалуй. Да, не очень много. Но больше, чем ничего. И никто же никому не мешает исправлять, дополнять, очищать эту «программу» по-своему.
Боюсь, может показаться, что я выдвигаю советских беллетристов в качестве каких-то «учителей». Нет, такая мысль была бы абсурдна — что они за учителя! Их совесть и разум сильно истрепаны, да и философский кругозор до крайности ограничен.