Ключ к пониманию Пушкина — в его смерти. Но постичь эту трагедию нельзя, не постигнув творчества поэта и природного его характера.
Облик Пушкина двоится. Он был «стихийный человек, в котором сила жизни была неразрывно связана с буйством страстей… Он мог быть — и бывал — велик и высок в этой стихийности, но и способен был к глубокому падению». Юность Пушкина отмечена вольтерианством и эпикурейством. В зрелом возрасте состоялось его «духовное возвращение на родину». Пушкин признал значение православия в судьбах России. По мнению о. Булгакова признание это пришло вместе с «преодолением безбожия». «Мог ли Пушкин с его проникающим в глубину вещей взором при скудной и слепой доктрине безбожия и не постигнуть всего величия и силы христианства? Только бесстыдство и тупоумие способны утверждать безбожие Пушкина перед лицом неопровержимых свидетельств его жизни, как и его поэзии». О. Булгаков не колеблясь утверждает даже, что и «в своей семье Пушкин являет собой образ верующего христианина» (с. 30).
Однако «личная церковность Пушкина не была достаточно серьезна и ответственна, оставаясь барски поверхностной» (мимоходом о. Булгаков делает очень проницательное замечание о «непреодолимом язычестве сословия и эпохи»). Показателен «роковой и значительный, хотя и отрицательный факт»: Пушкин прошел мимо своего великого современника, преподобного Серафима, «его не приметя». Очевидно, не на путях православия «пролегала основная магистраль его жизни». Его уделом было «предстояние перед Богом в служении поэта».
Исследование поэзии Пушкина приводит о. Булгакова к убеждению, что в творчестве «Пушкин никогда не был атеистом». (Интересны слова о «Гаврилиаде». Отрицать ее принадлежность Пушкину о. Булгаков, разумеется, не решается. Но — говорит он, — «кроме беспардонных эстетов или тупоумных безбожников все читатели Пушкина испустили бы вздох облегчения, если бы действительно могли поверить, что поэма ему не принадлежит».) Вершина пушкинского вдохновения — «Пророк». Создание его — «величайшее событие в жизни Пушкина». Но в том, что за «Пророком» последовало, о. Булгаков не видит «духовного возрастания», хотя и признает, что «упадка Пушкина как писателя не было. Началась пора „духовного изнеможения“».
Пушкин погиб оттого, что «не мог так жить», как жил после встречи с Н. Н. Гончаровой. Дантес — «ничтожное орудие рока». Пушкин изменил своему назначению «поэта и тайновидца мира», предпочтя земную Афродиту — небесной. «Совершилось смещение духовного центра». Лишь в поверхностном плане ответственны за смерть поэта силы, обвиняемые обычно: двор, царь, свет, жена. «В духовной жизни, — учит о. Булгаков, — внешняя принудительность имеет не абсолютную, а лишь относительную силу: нет железного рока, а есть духовная судьба, в которой развертываются и осуществляются внутренние самоопределения. В этом смысле судьба Пушкина есть прежде всего его собственное дело».