Искуплением, освобождением, «новым рождением на путях жизни» для Пушкина была смерть. На рассеянный взгляд смерть его может показаться «бессмыслицей или случайностью». В действительности — это катарсис, трагическое, достойное и величественное завершение трагического существования. «Кончина Пушкина озарена потусторонним светом».
С догматикой нельзя спорить: не к чему апеллировать, не на чем проверить справедливость того или иного утверждения. По отношению к догматике можно лишь говорить о ее большей или меньшей убедительности.
Нередко при чтении метафизических размышлений хочется спросить автора: «откуда вы все это знаете?» — Вопрос вечный как мир, идиотский и возмутительный для одних, насущно-неустранимый для других. Но о. Булгаков — писатель очень серьезный, очень вдумчивый: к нему мы этого вопроса не обратим, чтобы не уничтожить возможности беседы. Даже с узко-литературной точки зрения в статье его много ценного, глубоко подмеченного, — например, отделение поэтической незначительности «Гаврилиады» от эстетического ее совершенства и в особенности указания на «изнеможение» Пушкина в тридцатых годах. «Изнеможение» это, соединенное с окончательным укреплением и расцветом мастерства, смутно чувствуешь каждый раз, как принимаешься зрелого Пушкина читать, — и даже «Медный всадник» ему не противоречит. Рука мастера увереннее, чем когда бы то ни было, ум — небывало зорок, но в сердце, в воображении — будто холодок, сухость, сухая и трезвая грусть, то, что невозможно было бы еще в «Онегине». Замечательно в этом отношении некоторое охлаждение Пушкина к стихам, в стихах влечение к мало-музыкальному, мало-певучему белому стиху, предмету его насмешек в молодости… Конечно, все это можно истолковать и как признаки роста. Белинский, колебавшийся при жизни поэта, позднее к этому мнению и склонился, и взгляды его широко распространены и до сих пор. Но при внешней, общей правдоподобности взгляд этот едва ли верен в применении к Пушкину. В Пушкине какая-то пружина была надломлена, машина работала безупречно, без перебоев, но будто уже по инерции…
О. Булгаков ищет разрешения «трагического аккорда» — в смерти Пушкина. Кто знает, что было бы, если бы убит на дуэли оказался не поэт, а Дантес? Предположения Владимира Соловьева на этот счет пессимистичны. О. Булгаков настроен много более доверчиво к поэту — и думает, что, сделавшись невольным убийцей, Пушкин стал бы и подлинным «пророком». Но с горьким удовлетворением принимает он и тот исход, который Пушкин нашел в действительности.