Название книги как будто обещает план, схему, чертеж, в соответствии с которыми расположены будут биографические факты и авторские комментарии. Название наводит на мысль о «житии», в стиле тех писаний, где все развертывается, будто по указанию невидимого режиссера, и где в декоративно-размеренном порядке причины сцеплены со следствиями. Биография Толстого поддается такой обработке (на них был великим мастером Владимир Соловьев, незаменимый и блестящий специалист по составлению всякого рода «духовных путей» и «жизненных драм»), она могла бы ей поддаться лучше всякой другой благодаря «перелому» в восьмидесятых годах, особенно благодаря концу, глубоко-человечному и скромному по существу, но, независимо от воли Толстого, таящему в себе материал для театральщины. Бунин, однако, далек от стремления пронизать свою книгу каким-либо «идейным стержнем» — и, пожалуй, лишь в последних главах ее, там, где он спорит с Маклаковым и с Алдановым, сбивается на общие рассуждения, в противоречии с самим собой. Пока его не отвлекает полемика, он как бы слушает, вдыхает, обоняет, осязает Толстого всеми органами восприятия и чувствует, что нельзя решить и установить, чего Толстой хотел, над чем бился, куда шел, а можно только запечатлеть в его внутреннем облике какой-то страшный изначальный, всеопределяющий разлад, какую-то несговорчивую волю, терзавшую его и гнавшую к победе над самим собой; то, что в зародыше испытывал князь Андрей, когда пела Наташа, то, что позднее с трагически-удесятеренной силой испытывает герой «Записок сумасшедшего». Недаром с такой настойчивостью ссылается Бунин в своей книге именно на эти толстовские строки.
Замечательно, что, несмотря на всякое подчеркивание всего физического, несмотря на все эти толстовские «зубы, челюсти, глаза», о которых Бунин с такой страстью и таким художественным совершенством рассказывает со слов Лопатиной, Толстой получился у него неизмеримо духовней, душевней, даже нежней, чем у кого бы то ни было, — как-то мягче, тише, беспомощней… Это поразило в бунинской манере писать о Толстом еще давно, — когда появились в «Современных записках» его первые короткие воспоминания. В них постоянно повторялось слово «горестно», «горестный», повторяющееся и теперь в книге. Толстой у Бунина именно «горестен», будто от бессилия справиться с судьбой, совладать и со своими порывами к освобождению, и с жалостью к близким, примирить, понять, выпутаться, — и это, несмотря на великие, «беспримерные» природные силы. Ведя открытую полемику с Алдановым и Маклаковым, Бунин втайне спорит не только с ними, но и с Мережковским, и с Горьким, и, в особенности, с теми бесчисленными любителями эффектных готовых формул, которые говорят об «апостоле мира и любви» или о «могучем брате и заступнике всех обездоленных». Спорит он даже с Лениным, но на этом долго не задерживается, а с презрением отшвыривает самоуверенные и довольно поверхностные статейки, почитающиеся в казенной русской критике образцом гениальности. (Поверхностные, но, как почти всегда у Ленина, ядовито-умные и насмешливо-метко написанные: вспомните, например, знаменитую фразу о «рисовых котлетках».)