Мережковский назвал Толстого, в противоположность Достоевскому, «тайновидцем плоти», отрицая за ним «тайновидение духа». Тут сказалась не только присущая Мережковскому склонность везде искать параллелизм и от тезиса и антитезы идти к синтезу, но и нечто гораздо более глубокое, более органическое. Все знают, что Мережковский не любит (в сущности, даже не выносит, сколько бы ни говорил о своем преклонении и уважении!) Толстого и боготворит Достоевского; все знают, что Бунин не выносит Достоевского и беспредельно чтит Толстого. Для Мережковского у Толстого «мало духа». Не играя словами, можно было бы сказать, что он около Толстого задыхается от отсутствия того особого, постромантического, разреженного, леденящего эфира, которым, как и многие люди его склада, он только и может дышать, и который в таком изобилии разлит у Достоевского. Владимир Соловьев был явно неправ и несправедлив в своих обличениях Толстого, — в частности, в тех «Трех разговорах», которые Маклаков когда-то так верно назвал книгой «салонной». Но отталкивание его от Толстого было не менее органично и глубоко, чем отталкивание Мережковского. Соловьев, весь погруженный в свои видения, витающий в «нездешнем», тоже, кажется, задыхался от толстовских запахов, звуков, влечений, от той связи Толстого с землей, которой проникнута каждая его строка. Толстой как бы мешает Соловьеву и Мережковскому взлететь, — и им с ним становится нестерпимо скучно. Представим себе, что Толстого прочел бы Бодлэр: у него с ним, конечно, нашлось бы кое-что общее (моральная тревога, чувство греха и страдания), но, вероятно, задохнулся бы и он. С этим ничего нельзя поделать, и смешно было бы приписывать это различие литературных стилей и направлений. Литературный стиль есть результат душевных особенностей, и не он влияет на них, а они на него. Бунин страстно возражает всему тому строю мыслей и чувств, который в нашей новейшей словесности особенно отчетливо отражен Мережковским, он не допускает никаких бесконтрольных метафизических взлетов, он ценит только то, что как бы проверено землей и стихиями. Поэтому Толстой для него максимально-духовен: при толстовской связи с животворящей природой, при том, что можно было бы назвать его «физической совестливостью», большего нельзя было и добиться. Вот князь Андрей слушает, как поет Наташа:
— Страшная противоположность между чем-то бесконечно-великим и неопределенным, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она, — эта противоположность томила и радовала его…