Толстой чувствует, сознает противоположность и считается с нею. Для Достоевского противоположности и зависимости нет, а есть два отдельных мира, каждый из которых живет по своим законам. Оттого он Бунину и малоинтересен, что на бунино-толстовское прирожденное ощущение, воспринимающее жизнь как целое, без разрыва между материей и духом, Достоевский — фантазер, пусть и вдохновеннейший, но все-таки не убедительный.
Спор с Горьким и, в особенности, с краснобаями, ораторствующими насчет «апостола любви», — совсем иного рода, хотя и вытекает из все того же «кровного» подхода к Толстому, который для Бунина так характерен. Горьковские воспоминания о Толстом высоко оценены у нас почти всеми — даже теми, кто вовсе не склонен признавать Горького великим художником. Как-то пришлось слышать от человека, в высшей степени взыскательного и в литературе известного, что эти воспоминания — «лучшее, что Горький написал». Действительно, они очень картинны, очень искусны, — если даже грешат чрезмерным стремлением избавить Толстого от всякой «иконописности». Бунин отзывается о них как о «безмерно-лживых чуть ли не на каждом шагу»… Между прочим, показательно, что Горький считал Толстого человеком ограниченного ума при огромнейшем, конечно, таланте. Бунин же и толстовский ум определяет как совершенно необыкновенный (на днях, в одном из своих фельетонов, то же мнение высказал Алданов). Каждый по-своему прав, потому что каждый, очевидно, вкладывает в понятие «ум» свое условное содержание. Толстовский ум был ограничен в том смысле, что для многого был наглухо закрыт, примером чему остается на веки вечные «Что такое искусство» — трактат, столь же гениальный (морально-гениальный) по основному замыслу, сколь и чудовищный по оценкам и характеристикам. Чуть-чуть меньше подкупающей, пламенной, праведной искренности в тоне — и книга стала бы просто тупой. Кроме того, толстовский ум сравнительно слаб в тех отвлеченных и логических построениях, которые не имеют непосредственного отношения к реальному, конкретному существованию каждого из нас. Надо же сговориться насчет того, что такое ум: если Кант, например, умен, то в этом смысле Толстой совсем не умен. Но, конечно, людей, их взаимоотношения, их еле прорывающиеся, самые смутные побуждения, весь их безотчетный внутренний мир, все вообще, что можно подвести под понятие «жизнь», он понимал, как, кажется, никто никогда ни до, ни после него, и тут ум его поистине беспримерен. Конечно, «Анна Каренина» — беспримерно умная книга, при всех других ее свойствах, и в применении к ней слова Горького об «ограниченности» были бы просто нелепы. Но произошло недоразумение: одно и то же слово оказалось по-разному использовано. Бунин с необычайной остротой чувствует всякую фальшь в рассказах о Толстом, и размашистый горьковский набросок для него так же неприемлем, вероятно, даже мучителен, как и попытки создать из Толстого «благостного старца», изрекающего истины и своим «легендарным уходом давшего культурному миру незабываемый урок». Бунина ужасает всякая риторика — и в этом отношении он так болезненно щепетилен, что иногда достаточно одного сомнительного слова, чтобы подорвать его доверие. Как созданные Толстым образы людей порой настолько правдивы в своей истинно-жизненной сложности, что теряют отчетливость очертаний