Через три дня я не только прибыла в Иран, но и ехала ночным поездом в Мешхед за тысячу километров от Тегерана. Взятый с собой ужин был пропитан шафраном: куриные шашлыки, выложенные в миску с желтым промасленным рисом. «Конечно, это шафран, – подтвердил один из моих спутников. – Когда иранец отправляется в путешествие, принято давать ему окрашенный шафраном рис. Это все равно что сказать: „Мы даем тебе все, что можем, иди, и да пребудет с тобой наше благословение”».
Перед сном я прошлась вдоль поезда, выискивая признаки того, что мои попутчики отправились в паломничество. Мешхед – самый священный город в Иране. Именно там Эмам Реза, которого мусульмане-шииты считают восьмым лидером исламской веры, был убит отравленным гранатовым соком. Как мусульмане после посещения Мекки могут называть себя «хаджи», так и шииты могут называть себя «машти» после молитвы в Святилище в Мешхеде. Я не была уверена, что обнаруженные мной люди – именно паломники, хотя, конечно, большинство женщин были закутаны в чадру, рядом с которой мой собственный маленький черный шарф и пальто выглядели совершенно декадентскими. Вместо этого я обнаружила персидскую классическую музыку в вагоне-ресторане. «Вы мусульманка? – прошептал человек рядом со мной. – На время Зияра?» Я знала, что это означает паломничество, поэтому усмехнулась и прошептала, что нет. «А вы? На время Зияра?» – вежливо спросила я в свою очередь. Но у меня, видимо, был сильный акцент, потому что он тут же предложил мне сигарету. Другие люди в вагоне ворчали и сердито говорили нам, что здесь нельзя курить. Мои протесты были напрасны.
Пряность смеха
Прежде чем я увидела в Иране шафрановое поле или приблизилась к тому, чтобы найти ответ на свои вопросы – о том, являются ли они «пурпурными покрывалами» и так же велики здесь поля, как в Голландии, – у меня было время поиграть с двумя контрастными образами. Первый принадлежал кинорежиссеру и представлял собой – в метафоре Дон Кихота – средневековый образ. Второй принадлежал бизнесмену, и уж это была совсем современная история. Я до сих пор не знаю, что было более интригующим.
В 1992 году Эбрахим Мухтари снял документальный фильм «Шафран», рассказывающий о жизни обитателей деревни Баджестан, расположенной в пятистах километрах к югу от Мешхеда. Когда я встретилась с ним в Тегеране, он сказал, что в шафране его больше всего поразила его хрупкость: деликатность, с которой нужно помещать клубнелуковицы в суровую землю, то, как цветы раскрываются и цветут всего один день, хрупкость маленьких высохших ниточек-рылец. Эбрахим не знал тогда, но, когда он снимал фильм в Баджестане, это был один из последних урожаев, снятых по старинке. «Вот деревня, в которой я тогда был», – вдруг сказал он, указывая на изображение в раме у меня за спиной. Я не стала внимательно приглядываться, решив, что это картина английского ориенталиста вроде Лоуренса Альма-Тадемы: романтическая сцена, изображающая женщин, ткущих прямо во дворе, в обрамлении ветвей гранатового дерева, сгибающихся под тяжестью плодов. На самом деле это была фотография в рамке, а такая идиллическая сцена была реальной. Жители деревни, изображенные на снимке, были живы до сих пор и, вероятно, так же ткали.