. Египтяне использовали лазурит как камень, но не как пигмент – а собственную синюю краску создавали из растертого в порошок стекла. В тот момент, сидя на голове великого Будды Бамиана, я задумалась: не в этой ли долине, раскинувшейся далеко под нами, кто-то четырнадцать веков назад экспериментировал с голубым порошком и коричневым клеем и открыл, возможно, добавив древесную золу, как превратить ляпис-лазурь в краску?
Одиннадцать месяцев спустя Будды и фрески были уничтожены. На этот раз – никаких сверл и динамита. Талибы два дня обстреливали статуи ракетами и даже нарушили собственный запрет на фотосъемку, распространив фотографии обнаженных арок, над которыми когда-то стояли два хранителя забытой веры. В течение недели люди со всего света смотрели на разрушенные статуи и обсуждали случившееся: люди, которые никогда не слышали о Буддах Бамиана, были потрясены тем, что теперь они не смогут увидеть их своими глазами. Для большинства это была ужасная культурная трагедия, но лишь с одной позиции это было не так. Буддизм – это вера, допускающая непостоянство. Когда еще за свою долгую историю эти две огромные безрукие каменные фигуры в пустыне могли напомнить стольким людям в стольких странах, что ничто не вечно?
Голубой гремлин
По-видимому, половина мирового ультрамарина прошла через Бамиан, а затем – по параллельным дорогам на север и на юг. Но был и другой пигмент, который перевозили через этот город в другую сторону, то есть из Персии в Китай. Он не был настолько ценен, но оказался почти так же значим. Его добывали в Персии, нынешнем Иране, и по-английски он назывался «кобальт»; называть его так – все равно что обозвать «гоблином»: согласно немецкой легенде, Кобальтом звали злобного гнома, который жил под землей и ненавидел незваных гостей. Сам по себе это неплохой металл, но он притягивает к себе неприятного спутника – мышьяк, – поэтому европейские рудокопы, работавшие в серебряных рудниках и часто с ним сталкивавшиеся, ненавидели его, обзывали «гремлином» и выбрасывали в течение долгих веков, лишь бы он не разъедал им ноги и легкие. Но не только мышьяк наделял кобальт таинственной силой: в XVII веке люди обнаружили его способность менять цвет при нагревании и использовали кобальт в качестве невидимых чернил: когда вроде бы пустой лист бумаги нагревали над огнем, он волшебным образом зеленел там, где были нанесены знаки секретного послания.
В течение многих лет кобальт использовался в качестве ингредиента смальты – пигмента, который делался из измельченного синего стекла с 1500-х годов. В такой форме кобальт использовался как краска, но в более чистом виде он попал в европейские коробки с красками только в XIX веке, когда ученый Луи-Жак Тенар сумел превратить его в пигмент. Если бы Микеланджело жил сегодня, ему бы больше прочих понравился бы этот голубой цвет, очень богатый, смещающийся в сторону фиолетового. Персы первыми обнаружили, насколько хорош кобальт в качестве глазури: они использовали его для создания голубых плиток своих мечетей, изображающих небеса, в то время как применявшаяся ими медь давала бирюзовый оттенок, напоминающий зелень одежд Пророка. Когда в 1930-х годах путешественник Роберт Байрон посетил город Герат (до которого мы добрались бы, если бы продолжили путь на запад от Бамиана), он описал голубой цвет плиток на могиле Гаухаршад Шада как «самый прекрасный образец цвета в архитектуре, когда-либо изобретенный человеком во славу Бога и самого себя»