— Что мне делать, когда… когда тебя не станет? — спросил я.
— Что хочешь. Если решишь остаться, скажи — тогда я еще успею перед старейшинами объявить тебя своим наследником. Если нет — уезжай, ведь тебя ждут Дороги богов. На всякий случай я прикажу приготовить для тебя припас. Все, что найдешь в тороках, твое!
— Едем вместе! — вырвалось у меня.
Мне показалось на миг, что в его потухших глазах мелькнул отблеск живого чувства. Но потом они опять погасли, и Ворон медленно покачал головой. Он смирился со своей судьбой.
Мста была чужеземкой, как и Ворон, а потому община хоронила умершую, не следуя всем обрядам лютичей до тонкостей, — ведь если человека чужой веры похоронить не по обычаям его родины, то душа покойника не найдет покоя и будет после смерти жестоко мстить живым. Но все же ее провожали в последний путь как подобает — на погосте вырыли глубокую яму, выложили ее изнутри деревом, словно это были стены полуземляного дома, накатили крышу, сделав домовину совсем похожей на жилища большинства общинников. Туда женщины снесли в расписных горшках бобы, вареное мясо и завернутый в тряпицу хлеб, спустили кувшин пива, сложили ее рукоделие, прочие вещи умершей, закололи двух свиней, петуха и собаку.
Ворон сам на руках внес в домовину тело своей жены, убранное в лучшие ее одежды. На лбу, руках, шее и поясе Мсты позвякивали обереги и украшения. Ступая осторожно, словно пьяный, он совсем уже спустился вниз, когда жрецы, только что призывавшие богов, остановили его. Плохо разбирая их наречие, я понял лишь, что над умершей не был проведен последний обряд, без которого тело нельзя было предавать земле.
— Не дам! — громко и страстно возразил Ворон на их тихие уговоры. — Не дам ее ломать!
— Но это надо!.. Если не преломить ей спину, она станет призраком, станет тревожить живых, пить кровь младенцев, душить женщин, — увещевали жрецы.
Ворон в испуге прижал тело Мсты к себе.
— Нет! — почти выкрикнул он. — Не дам!.. Она не такая! Нет!
И, плечом оттолкнув стоящего у него на пути жреца, он спрыгнул в яму, крепко прижимая к себе покойницу.
К нему бросились, попытались вытащить — он что-то кричал, сопротивляясь, но добровольных спасителей неожиданно оттеснили сами жрецы.
— Добровольная жертва угоднее богам, — сказали они, и их послушали.
Все это время я простоял в толпе словно в полусне — я не верил своим глазам настолько, что не предпринимал ничего. Происходящее казалось мне дурным сном. И только когда люди начали закладывать крышу домовины, я решительно протолкался ближе.
— Не зарывайте пока, — попытался объяснить я, — он ведь там живой!.. Оставьте ему дыру, чтобы дышать!