— К братишке бегу. Надо там по хозяйству помочь.
Анна вышла проводить девчат за калитку, А тут Ефросинья в темном платье до пят, в платке, в руках хозяйственная сумка.
— Ты это куда идешь, Ефросинья? — спросила Анна.
— В поле ходила за мангыром да диким луком. Мангыр-то уж дюже пользительный.
Ефросинья устало присела на лавочку у калитки, окинула девчат изучающим взглядом.
— Какие вы у меня справные да бравые, как картинки. Так бы век и глядела. Все поджидаю, скоро ли ребятишек рожать начнете.
— Откуда же они возьмутся, Ефросинья? Мы же незамужние.
— Да оно, сердешные, такое наше бабье дело: выходи замуж, не выходи, а придет время, родишь.
— Не от ветра ли, Ефросинья? — усмехнулась Анна.
— Оно, может, сердешные, и от ветру. Возьмите хоть дерево, возмужает оно. Тут уж хоть град, хоть жара пали, хоть ветер дуй, а оно плоды все равно дает.
— Ефросинья, расскажи нам, как ты замуж-то выходила, — попросила Дина.
— Да оно что, сердешные, бабы каются, а девки ладятся. По-разному девки выходят замуж, а бабами-то все одинаково становятся. А я-то, можно сказать, и не выходила замуж.
— Как же так? — удивилась Анна. — У тебя же муж был.
— Был, сердешная, был. Только я так думаю, из оборотней он мне достался.
— Да ты что говоришь-то? — подняла брови Дина.
— Вы, сердешные, послушайте, как оно было-то. Ране-то летом мы все боле в амбарах спали. Я трусиха была, не приведи господь: и мышей боялась, и привидений, и чертей разных. И все равно жила по всему лету в сараюшке. В амбарах-то девки парней привечали. Насчет этого больших строгостей от родителей не было. Сами своих невест в амбарах выбирали.
В тот год, в такую же пору, родители на сенокос уехали, а я домовничать осталась. У нас коровенка с телком была, куры. Да и огород не бросишь. А без родителей воля. У меня хоть присухи и не было, а на вечерки да посиделки я страсть как любила бегать. Раньше мы все танцевали-то кадриль да на реченьку, еще коробочку.
Как-то пришла я с вечерки, лежу в сарайчике. Дремать уж стала, и сквозь сон слышу: дверь скрипнула, заходит кто-то. Я вся похолодела. Хотела крикнуть — язык онемел, как бревно. Все же опомнилась я и спрашиваю: «Кто это?» А он отвечает: «Ефросиньюшка, радость моя сахарная. Ты не пужайся. Это я — домовой. Уж больно приглянулась ты мне. Маюсь я без тебя день и ночь». Этак говорит человеческим языком, а сам все ближе и ближе к кровати подходит. — Ефросинья покачала головой, усмехнулась, видно, приятны ей были воспоминания.
— А дальше-то что было? — нетерпеливо спросила Дина, хотя верила и не верила в домового.