— А рыбачить-то хоть можно? — улыбнулся Муратов.
— Если ухой угостите, спасибо скажу. У Маруфа Игнатьевича под скалой таймень на три пуда пасется.
— Правда, Маруф Игнатьевич? — загорелись глаза у Муратова.
— Не все сразу, ребята.
Шоферы пошли в столовую, а Анна к комбайну. Ее встретила Дина.
— Анна, видишь вон того белого мужчину? — Дина кивнула на Сан Саныча. — Ну, справа от Маруфа Игнатьевича идет?
— Вижу.
— Так это Петькин отец и есть.
— Не мели Емеля…
— Так он весной-то у Аграфены жил.
— До всего тебе дело, беда с тобой.
— Да я так, — обиделась Дина.
Вечером Сан Саныч встретил Петьку у столовой.
— Пойдем-ка к машине, я тебе подарок небольшой привез.
Сан Саныч достал из кабины новенькую бескурковую двустволку.
— На, держи.
— Вот это да! — вырвалось у Петьки. У него было старенькое одноствольное ружье двадцать восьмого калибра. — У меня же денег нет. Надо у мамы спросить.
— Я с ней сам договорюсь.
— А где же взять порох и дробь?.
— Я тебе готовых патронов сотни три привез.
— Спасибо, Сан Саныч.
— Время выберется, вместе на озера сходим.
— Ладно.
Проснулась Анна от журавлиного крика. В окна несмело пробивался ранний рассвет. На соседней койке, подложив руку под щеку, сладко спала Дарима. В уголках ее губ лунным светом застыла улыбка. Черные волосы разбросаны по подушке. На второй койке спала Дина. Она одной рукой прижимала к груди угол одеяла, а вторую отбросила от себя и что-то невнятно шептала во сне. С улицы опять донесся многоголосый журавлиный крик.
Анна оделась и тихо вышла из общежития. Воздух за ночь остыл и приятно обдал ее свежестью. Над Ононом клубился туман. На востоке узкой полоской растянулось облако, нижняя кромка его алела. С поля донесся призывный голос перепелки: «Фють-пюри, фють-пюри». «Певуньи вы мои», — с теплом подумала Анна и пошла к полю. И тут она увидела длинную фигуру Маруфа Игнатьевича. Он стоял в пшенице и заскорузлой рукой гладил колосья. Анна тихо подошла к нему. Маруф Игнатьевич поднял голову и посмотрел вдаль. Глаза его затуманила тоска. Так глядит на небо раненая птица.
— Доброе утро, Маруф Игнатьевич, — негромко поздоровалась Анна.
— Ты тоже бессонницей маешься? — не поворачивая головы, спросил Маруф Игнатьевич.
— Какой сегодня сон.
— Я тоже не мог глаз сомкнуть. Почитай, тридцать лет с гаком первым выезжал и последним уходил с поля. И чего только не повидал за эти годы. Ветры хлестали, дожди неделями мочили, приходилось и по мерзлой земле уборку вести, урожай и снегом заваливало прямо в поле, потом уж весной до валков добирались. И губило-то всегда такой хлеб, когда вырастет колос к колосу. А ноне люди без меня жать начнут. Это как же так? Маруф в обоз. Помогай бабам печки топить, пирожки печь… До какой же ты жизни дожил? Сейчас поглядел на поле, и сердце от боли зашлось… — Голос старого хлебороба дрогнул, на глаза навернулись слезы. Чтобы скрыть волнение, Маруф Игнатьевич закашлялся, сорвал колос и стал разминать его на ладони.