«Перо способнее признается к письму из правого гусиного крыла, – гласит Пропись, – кое размоча в горячей воде, чинить таким образом: срезать его бока с обеих сторон полуциркульно, из чего и произойдут два равных острия. Из которых задняя часть срезывается долой, а на передней просекается по самой середине его расщеп. Потом положа на ноготь левой руки большого пальца, подсекается тот острый кончик пера по произволению вкось, или прямо. Корпус с головою должен быть прямо расстоянием на ладонь от стола, глаза беспрестанно обращены иметь на кончик пера, а ноги должны быть прямо протянуты…»[573]
Итак, заточено перо, один быстрый росчерк, другой – и Пушкин вновь наносит на бумагу свой профиль: себе для забавы, нам на память.
«Из всех его портретов Пушкину наиболее нравились, по-видимому, работы Кипренского и Райта, то есть как раз те, где его арапские черты выражены наиболее слабо, а всему облику придан вид, наиболее подходящий к общим представлениям о благообразии, – предположил пушкинист-искусствовед М.Д.Беляев. – Не то мы видим в автопортретах. В громадном своем большинстве профильные (преимущественно 1/2 влево) они кидаются в глаза остротой подчеркивания в них тех черт, которые яснее всего говорят об африканском происхождении поэта…»
И далее:
«Есть такие антропометрические таблицы, на которых показаны все последовательные стадии перехода профиля Аполлона Бельведерского в профиль лягушки. В автопортретах Пушкина мы видим нечто подобное: почти идеально-чистый и правильный профиль юноши, в котором мы почти отказываемся угадать неправильные черты лица поэта, но вот юноша этот, постепенно видоизменяясь, начинает все более и более приближаться к облику поэта и затем вполне совпадает с ним. Далее идет обратное: неправильные, но характерные и по-своему интересные черты лица Пушкина становятся все более и более безобразными, европеец превращается в африканца, но на этом еще не останавливается превращение, и наконец мы видим какое-то чудище с безобразно разросшеюся и выдвинутою вперед нижнею частью лица, вернее даже сказать морды. И на всем протяжении этой длинной цепи все время сохраняется какое-то малоуловимое, но вполне ясно ощутимое сходство с лицом Пушкина.
Этот трюк доступен только тому портретисту, который безукоризненно изучил свою натуру. Пушкин внимательно следит за собою, начиная с юного возраста… Вся его жизнь шаг за шагом проходит <…> перед мысленным взором, и каждый период ее находит себе точное графическое отображение. И еще одно наблюдение. Описывая ту или иную эпоху истории, рисуя картину той или иной страны, Пушкин любил вообразить, как бы сам он выглядел на этом фоне <…> Он охотно рядится в любой костюм, и мы видим его то искушаемым чертом монахом Ушаковского альбома, то придворным арапом. Последний, быть может, является отражением того случайного разговора на придворном балу, о котором вспоминает А.О. Россет-Смирнова»