А может быть, ему нравится с ней разговаривать? «Особенно интересными и содержательными они становились в передней. Здесь Толстой, уже в шубе и шапке, надолго прирастал к деревянному косяку, договаривая самое важное, без чего, казалось, никак нельзя разойтись. Мы говорили об искусстве, о творчестве, о любви, о смерти, о России, о войне; говорили о себе и о своем прошлом». Советовал же Ницше: «При вступлении в брак нужно ставить себе вопрос: полагаешь ли ты, что ты до старости сможешь хорошо беседовать с этой женщиной? Все остальное в браке преходяще…» Правда, он никогда не был женат.
Наталья пробует «сбежать» от Толстого, вернуться в Петербург, к мужу – но тот не спешит звать ее к себе. А Толстой не спешит ни объясниться с ней, ни расстаться. Днем он работает – пишет пьесу, вечерами в театре аплодирует невесте, по ночам приходит в гости к Крандиевским. «Мы с сестрой уже привыкли к тому, что ночью, во втором часу, когда в доме уже все спали, раздавался звонок.
– Кто? – спрашивала Дюна через цепочку, и Толстой низким басом отвечал неизменно одно и то же:
– Ночная бабочка!
Это звучало как пароль. Дюна впускала, и, если Толстой был в хорошем настроении, то, не снимая шубы, сразу делал „беспечное“ лицо, какое должно быть у бабочки, и начинал кружить по комнате, взмахивая руками, – изображал полет. А Дюна хватала игрушечный сачок моего сына и принималась ловить бабочку, стараясь колпачком из розовой марли накрыть Толстому голову. Это было смешно, мы дурачились и хохотали как дети, зажимая себе рот, чтобы не разбудить спящих».
Наконец в Москву приезжает муж Натальи Васильевны. Он встречается с Толстым и Маргаритой, бюст которой взялась вылепить Надя. И сразу понимает, что «Маргарита для отвода глаз».
«– Кому же отводить глаза? – спросила я, холодея.
– Почем я знаю, кому? Тебе, мне, самому себе».
Он должен возвращаться в столицу, там его ждет новый процесс. Они договариваются, что Наталья приедет через несколько дней с сыном. Но Толстой наконец собрался с духом и решился на признание. А точнее, заставил Наталью признаться ему, хотя и без слов: «Из кресла у окна поднялся Толстой.
– Вы? – воскликнула я. – Что вы здесь делаете?
Он не ответил, подошел и молча обнял меня. Не знаю, как случилось потом, что я оказалась сидящей в кресле, а он – у ног моих. Дрожащими от волнения пальцами я развязала вуаль, сняла шляпу, потом обеими руками взяла его голову, приблизила к себе так давно мне милое, дорогое лицо. В глазах его был испуг почти немыслимого счастья.
– Неужели это возможно, Наташа? – спросил он тихо и не дал мне ответить».