— В резонт толкуешь, парень, — одобрил Гурьян. — Молодому не дело отскакивать от людей. А жисть-то теперь какая скоропостижная. На месте обопнуться не дает. Но скажу я тебе, Ванюха, что красные добиваются своей точки. Худые люди преж говаривали, что за оборвыша, ежели его уничтожишь, сорок грехов прощатся, а теперь попробуй-ка тронь этого оборвыша… Они те тронут, что и тятю с мамой не узнаешь.
Из-за хмуро насупившихся пихтачей глянуло палящее солнце. В капельках испаряющейся росы заиграли изумрудные переливы лучей. Первая сосна, на которую опиралась стеной избушка, колыхнулась шумливой вершиной. Стая рябчиков взвихрилась над костром и густо облепила близстоящие деревья. Гурьян выронил ложку и подал гостье дробовик.
— Ну-ка стукни, Иван, — лицо старика расправилось от морщин, посветлело. — Давно не отведывал рябчиков, — шамкал он.
Вера выстрелила, будто не целясь. Но из клуба порохового дыма упали в траву два рябчика. В вершинах нескончаемых хребтов долго и глухо гудел перекатистый звук.
— Глаз у тя поронный, — похвалил Гурьян.
Собаки наперебой бросились за добычей. По пути разодрались. Одна с визгом скатилась в котловину искори и громко заскулила тайге свою собачью обиду. Старик медленно набивал листовухой трубку, аляповато выдолбленную из корня березы, похожую на крюк посоха. Закурил и туго выпустил из беззубого рта клуб седого дыма. Засорившийся чубук пищал, харчал, свистал.
— Пойдешь к своим, заночуешь? — обратился он к Вере.
— Пойду.
— Ночевал бы для веселья.
— Когда-нибудь в другой раз.
Вера опоясалась широким патронташем, выпрямилась, обнаружив женскую высокую грудь. Но Гурьян далек был от мысли рассматривать это. Он захватил в широкие пригоршни сухарей и всыпал их в карман Веры.
— Это навроде гостинца, — улыбнулся он. — А ты покумекай, парень, насчет работы… Тут на Шайтан-поле огромаднейшее дело заворачивается… Вот и лизнул бы туда… Говорю, зверем не прорыскаешь по этой борели… А побрякушкам не верь, — попомни меня, старого дурака.
Глаза Веры вспыхнули. И если бы глаза деда не утратили способности видеть сокровенное, плохо скрытое в этот момент, он узнал бы свою посетительницу…
Вера шла тропкой, виляющей по траве пестрой ящерицей. Впереди, завернув калачом пушистый хвост, часто рысила собака. Солнце бросало последние лучи, от чего вода в протоке казалась окрашенной брусничным соком.
Остановилась собака, втягивая ноздрями смолевый воздух. Остановилась Вера. В ее округлившихся глазах застыло безумие. Разговаривала сама с собою.
— Зверем не прорыскаешь… А если они не поймут? Если за вину отца, Сабаева, за гибель тех, что были захлестаны, превращены в кровавое мясо нагайками…