После отъезда отца в улус Вера вспомнила Гурьяна. В ее сознании Гурьян рядом с окружающими ее, отравленными горьким ядом ненависти ко всему, казался мудрым, зовущим к лучшей жизни. Ему нельзя было не верить. Так думала Вера. И тем глубже, тем мучительнее проникало в сердце подозрение к тем, с кем выросла, чьими делами, мыслями жила. Она поманила собаку и, закинув на плечо ружье, направилась к Гурьяну.
Высокая дурнина по еланям гнулась от тяжести таежной росы. Роса прохладными брызгами окатывала с ветвей деревьев, с трав. Взмокшая собака, точно прилизанная, сделалась тоньше, мосластее. С кожана Веры стекали мутные бороздки грязи. Ходьба на расстоянии десяти километров не утомила ее, но от голода и пережитых волнений кружилась голова. И не понимала, то ли звенела захлебывающаяся теплом и светом дебрь, то ли шумело в ушах.
Гурьян проверял свои заездки. Его копченая борода горела от солнца золотым веером. Старик вынул из воды морду, в которой бойко заколотились бурочешуйчатые ленки. Осторожно он прошел по скамье заездка и, вытащив затычь, тряхнул плетенку. Ленки еще отчаянней запрыгали, шелестя травой.
— Суй их, поросят, в сумку, — улыбнулся старик подошедшей Вере.
Через полчаса они варили шарбу. Вокруг потемневшей от копоти избушки плотным обметом громоздились рогатые колья с перекладинами. На перекладинах темноватыми зубцами болтались куски сохатиного мяса, они напоминали коровьи языки, зажаренные на пылком огне.
— Попробуй, Ванюха, — угощал Гурьян. — А, може, сухариков желаешь?
— Спасибо.
— А почему? Ты что-то с лица слинял.
Вера сняла с веревки кусок мяса и, жадно жуя, сказала:
— Я пришел посоветоваться, дедушка… Ты скажи, правда, что большевики казнят всякого белого, какой бы ни явился к ним?
Старик протер кривыми пальцами слезящиеся глаза и поднял их на гостью.
— Ты к чему это, парень?
— Просто так, дед… Ведь я всю жизнь пробыла… то есть прожил в тайге… А про это болтали как-то ваши охотники…
— Наплюнь ты на этих охотников и разотри ногой… — Гурьян сердито засопел носом. — Вестимо, ежели нагадит кто, так они не поставят его на божничку… Только таким, как мы с тобой, опаски нет. Нет у нас такого закону, чтобы человека обидеть зазря.
Старик снял закипевшую шарбу и, развернув мешок, насыпал в берестяной чуман сухарей, покрытых зеленоватой плесенью.
Шарба вкусно пахла диким чесноком и хвоей. Полуразварившуюся рыбу старик вывалил на берестину и, не глядя на Веру, спросил:
— Стало быть, туда думаешь податься?
— Хотелось бы поработать… Надоело на ружье жить. И… здесь можно с ума сойти.