…Коммивояжер мылит щеку и пьет кофий… он успевает по дороге в контору купить газету и отдать сапоги в починку, а по дороге домой – купить букет вербы… гувернантками служат бледные миссы и розовые славянки… итальянец мечтает открыть собственную лавочку в трущобном районе… мальчишки ловят пескариков на берегу реки… мальчишки бегут молниями с починенными сапогами в руках…
Это, представьте себе, петербургские мальчишки в девятнадцатом веке сапоги тащат, а нью-йоркские в двадцатом беззаботно ловят пескариков. Но сапоги не те ли самые, которые сдавал утром в починку нью-йоркский любитель вербы?
…они большею частью сидят дома, или потому, что это народ женатый, или потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки… чиновник, живущий в предместьях, не знает о городе ничего, кроме расписания поездов и автобусов и как дойти до ближайшей закусочной; привязанный к своему столу, он никогда не бродил в сумерках бесцельно… титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову: им не до того, чтобы заниматься рассматриванием прохожих…
И это, конечно, неслучайно. Именно это называется «влиянием русской литературы на всемирную». Особенно на авторов журнала «Нью-Йоркер», одним из которых был Е. Б. Уайт.
В детстве я была влюблена в платоновского Финиста – Ясна Сокола, а годам к двенадцати, погрузившись в собрания сочинений, уже в князей Мышкина и Болконского. И все за то же – за муки полюбила.
Кроме того, я была влюблена в чудовищную, как мне теперь кажется, прозу Александра Грина, в стихи Блока и в мальчика-художника Колю Дмитриева из книжки Льва Кассиля «Ранний восход».
А также в художника Илью Глазунова.
Мне было одиннадцать лет, когда в ЦДРИ устроили первую выставку Глазунова, причем это было событие очень либеральное, почти подпольное. Вокруг выставки возник нездоровый ажиотаж – так в газетах называли несанкционированную популярность, незапланированный интерес. Глазунов считался бунтовщиком, преследуемым властями. Ужасно мне его искусство тогда понравилось. На всех портретах были огромные, обведенные черным глаза: что у Джины Лоллобриджиды, что у Сонечки Мармеладовой. И сам он был такой красавец: волос темный, глаз голубой… Я лет до тринадцати все мечтала его хоть разок еще увидеть. А потом увидела на каком-то культурном вечере. Он сидел, закинув ногу на ногу, в коротких брюках, как тогда было модно. И носки у него были фиолетовые. Сиреневые. Вот на сиреневых носках моя любовь и закончилась.
Потом мне и князь Мышкин перестал нравиться, а теперь и вовсе нравится Рогожин. Он единственный человек в романе, который знает, чего хочет, и действительно этого хочет. И сделал полезное дело, зарезав эту невыносимую Настасью Филипповну.