При первом прочтении у Достоевского я замечала свое, подростковое: скандалы с рыданиями, кризисы, выяснение отношений. Ведь любой герой Достоевского способен на истерику. Всеми руководит уязвленное самолюбие. Даже убивают не ради денег, а для самоутверждения. Их практическая деятельность, включая и убийство, – как игра понарошку, потому что они – дети переходного возраста. То есть нет автора понятней и родней для подростка.
Только гораздо позже поняла, что у Достоевского смешного не меньше, чем у Гоголя. У господина Лужина бакенбарды в виде двух котлет. В «Бесах» московские либералы тщеславны все, более того, вменяют себе тщеславие в обязанность.
Вот это «вменяют тщеславие в обязанность» замечательно описывает наше интернетное время с личными брендами и позиционированием имиджей.
Достоевский все ходит вокруг да около, говорит намеками: «Ой, что я вам сейчас скажу! Я вам сейчас такое скажу! Хотите – скажу? Нет, не могу…» А потом говорит. И, по нашим теперешним меркам, ничего страшного не говорит и ничего особенного. Все теперь всё говорят, информация общедоступна. Позорные дела очень легко выставить на всеобщее обозрение, на всё можно позырить – а в результате понятие позора исчезло.
Если бы в комнате старухи-процентщицы находилась видеокамера и все действия Раскольникова были зафиксированы, то в наше время все равно бы доказали, что в преступлении виновата Настасья.
Гоголя я читала в первый раз во время особо свирепой ангины. Присутствовал в этой ангине какой-то рыже-коричневый цвет – одеяло верблюжье, что ли? И от жара и боли в горле я на долгие годы Гоголя возненавидела.
Но какой же Гоголь коричневый? Он именно что разноцветный. Вот что говорил Гоголь о живописи (это из мемуаров Анненкова):
Если бы я был художник, я бы изобрел особенного рода пейзаж. Какие деревья и ландшафты теперь пишут – все ясно, разобрано, прочтено мастером, а зритель по складам за ним идет. Я бы сцепил дерево с деревом, перепутал ветви, выбросил свет, где никто не ожидает его, вот какие пейзажи надо писать!
Ведь это он академизм описывает: все ясно и разобрано по складам. И изобретает импрессионизм за двадцать лет до его появления.
Читаю я беспорядочно. Однажды перечитывала «Невский проспект» Гоголя. Потом взяла – для смены языка, стиля и темы – любимую мою книжку Е. Б. Уайта «Это Нью-Йорк». К моему изумлению, ни ритм, ни стиль не изменились. Только язык, определения чиновничьих должностей и названия улиц. Но тот же возвышенно-поэтический стиль, перемежающийся мельчайшими смешными деталями, так же описан громадный город, улицы которого ежедневно в одно и то же время заполняются и пустеют. Петербургские пешеходы перемешались с нью-йоркскими.