И поразительная, мучительная скука. В этой Пахре я вроде бы на всю жизнь заразилась скукой – бывают такие вирусы, которые сидят в тебе и время от времени от них заболеваешь. Некоторые люди отказываются выдерживать медленность, однообразие, будничную вязкость жизни, но у них достаточно силы характера, или сумасшествия, или таланта, чтоб тягомотину эту взорвать, чтобы реальность вокруг себя преобразовать любой ценой. С другой стороны, бывают люди, которые вполне довольны размеренностью своей жизни, вполне согласны, чтоб каждый день был похож на другой. Хуже всего тем, кто и не там, и не сям; вот к ним я и отношусь. Лезешь на стенку, но тихо и терпеливо. А тебе говорят: такова жизнь.
Насколько лучше кино или литература! Там монтаж есть. Монтаж нейтрализует главную проблему человеческого существования: необходимость проживать каждую секунду жизни, одну за другой. Монтаж оставляет только ключевые, символические моменты. Ведь не все тени на стене пещеры имеют значение, вот кино и показывает тени на стене выборочно.
В отрочестве бывает голод по впечатлениям, с ума сходишь от обыденности, ежедневности, предсказуемости. В таких ситуациях детям внушают, что мир за пределами их тюрьмы опасен и враждебен. Говорят: у нас в семье принято, у нас в семье не принято. Был такой ГОСТ, государственный стандарт. Полагалось соответствовать стандарту.
Все мои воспоминания о детском счастье связаны с прогуливанием уроков – общеобразовательных, конечно, специальность мы не прогуливали, – о ветре с фабрики «Ударница» за рекой, пахнувшем теплым шоколадом; об архитектуре старых переулков, превратившихся уже в органическую, почти очеловеченную природу, облупленных особнячках, вылезавших из асфальта, как старорежимные шампиньоны; о мечтательном обалдении от бесцельного и бесконечного хождения.
Возможность свободы без побега, без нарушения правил даже не приходила в голову: свобода означала анархию. Особенно прекрасно это было весной.
А летом меня увозили на дачу… Про Красную Пахру написаны лирические мемуары, и в них кто-то из писательских детей назвал свою дачу «наследственным поместьем». Кто-то написал: святое для меня слово – Пахра!
Между тем на решении о постройке Красной Пахры стояла резолюция самого Сталина. Эта священная реликвия хранилась в правлении поселка. Надо все-таки принимать во внимание такие исторические детали.
Писатели сидели на верандах летними вечерами, окруженные комарами и женами. Жены жужжали про свое, комары про свое, а писатели в те годы – всё больше про Фурцеву. В Пахре было еще много соловьев, соловьи свистели и заливались в сырой темноте. Казалось, воздух так свеж, потому что соловьи его прочищают, просвистывают. На стол ставили самовар, его топили шишками, пахло дымом.