Жившие на Пахре люди были – не все, конечно, не все, но в большинстве своем – скорее не деятелями искусств, а работниками рекламы, агитации и массовой пропаганды.
Цензура стала важнейшим атрибутом искусства, обход цензуры – особой художественной формой, сложным ритуальным танцем. Нельзя было считаться профессионалом без знания этих танцев. Это усложняло творческий процесс до такой выморочной тонкости, что часто изначальный смысл исчезал полностью, как в сказке про кашу из топора. И результат получался совсем уж дохлый, бессвязный и по смыслу загадочный.
Но, говорили почтительно, у него вначале было очень смело. Очень откровенно. Все выкинули, цензура искорежила.
Разрешенный художественный метод назывался реализмом, но реальность была государственной тайной и вся человеческая жизнь – режимным объектом. В результате тот мир остался не описанным, не документированным ни в литературе, ни в изобразительном искусстве, ни даже в фотографиях. О советских интерьерах и одежде теперь наивно судят по фотографиям из журнала «Огонёк», которые историческими документами отнюдь не являются. Да что там фотографии – географические карты и планы городов были заведомо искажены.
Все, где реальность проскальзывала хотя бы в оговорках, немедленно становилось сенсацией, соблазнительной и заманчивой. Люди перешептывались: «Смело! очень смело!..» Возникал так называемый нездоровый ажиотаж. Даже совершенно невинное и достаточно бездарное произведение искусства – какая-нибудь песенка «Ландыши, ландыши», какой-нибудь Глазунов – могло стать объектом суровой партийной критики именно вследствие своей дикорастущей популярности. А уж небездарное было подозрительно вдвойне.
У жителей Пахры и Аэропорта не прошедшее цензуру сочинительство считалось графоманством.
И ведь есть в этом смысл. Работавшие без цензуры были лишены профессиональных условий, а это отзывается на качестве. У неофициальных художников, например, не было доступа к материалам – холст, кисти, краски продавались только членам союза. Пишущим приходилось думать не только о стилистике, но и о том, как понадежнее припрятать рукопись. Кроме того, полное отсутствие личной выгоды вредно действует на психику: можно совсем забыть об адресате.
Небольшое шулерство заключалось в том, что профессионалы тоже не особенно задумывались о конечном адресате своего продукта. Они думали о главке, худсовете, комитете и так далее.
В те оттепельные времена врали уже не как раньше, не от смертного страха или полного помутнения мозгов, не вследствие стокгольмского синдрома. Есть разница между страхом и соблазном. В той среде, где я росла, мысль об отказе от соблазна, от добровольной лжи вроде бы не приходила никому в голову.