Первым прочитанным мною в машинописи текстом была пьеса Галича «Матросская тишина». Мне было лет тринадцать, и это еще не считалось самиздатом – просто в доме на Аэропортовской все носили друг другу рукописи. Еще ничего не запрещалось, но вскоре все встало на свои места.
Пьеса Галича была про евреев и произвела на меня сильнейшее впечатление. Раньше про евреев я читала только у Шолом-Алейхема. С тех пор все напечатанное на машинке, переданное на короткий срок, вызывало у меня заведомое доверие и повышенный интерес.
Теперь я знаю, что реакция читающего очень сильно зависит от готовности обращать внимание, что всякое художественное произведение происходит на полдороге – там, где встречаются автор с читателем. Всякий читающий – соавтор пишущего.
Читатель самиздата мог вполне реально оказаться не только соавтором, но и подельником, он встречался с автором на тайной явке. Поэтому у самиздатского текста изначальная ценность всегда была; уж очень дорого он мог обойтись. Не только автор, но и читатели рисковали.
Самиздат был близок к теперешнему электронному чтению беспредметностью, эфемерностью, отсутствием полиграфии, вещности, эстетики, часто даже и имени автора. Чистая идея, только слово, только текст. Прочитаешь, отдаешь, исчезает. И, как теперешние писания в эфире, самиздат смыкался с фольклором. Торопливо написанная, торопливо прочтенная, безымянная многоголосица. Ворованный воздух.
Теперь грустно перечитывать философские и политические тексты, да и вообще почти все тексты, написанные в те затхлые и тухлые времена. Написанное в стол, положенное на полку, прочитанное от силы несколькими десятками людей – нельзя даже сказать, что эти несгоревшие рукописи дождались своего часа. Потому что их свой час уже прошел. Пришел автор на свидание, и никто его не встретил. Тех читателей, которые могли бы понять все оттенки и особенности речи, и намеки на лету подхватить, и пришли бы на эту встречу со своим граненым стаканом, и пошел бы пир горой, – их уже нет. Все, что автор сказал тогда первым, что было его открытием, уже стало общим местом благодаря просто течению времени. Упало дерево в лесу, и никто не услышал.
И поэтому особенно поразительно, если при последующем перечитывании, уже в безопасных буржуазных обстоятельствах, не за одну ночь второпях, не слепым, а вполне типографским шрифтом, некоторые – очень немногие – тексты не только сохранили свою ценность, но даже оказались намного ценнее, чем при первом прочтении.
Намного ценнее оказалась поэма «Москва – Петушки», которую я в первый раз прочла в слепой машинописной копии, вскоре после написания. Никаких сведений ни о книжке, ни об авторе, кроме того, что были у нас с автором общие друзья. Фразу одну запомнила и долго повторяла: «Гёте сам не пил, но других подначивал».