Потом я догадалась, как им отвечать. Я советовала спросить у собственной бабушки, если она еще жива, и почти никогда не ошибалась. Бабушка оказывалась эмигранткой из Ирландии или Франции, беженкой из Восточной Европы… Иногда даже и у папы с мамой мой собеседник мог бы спросить. Иногда оказывалось, что его самого привезли младенцем – но он решительно ничего не знает, ничего не помнит.
Это потому, что дети иммигрантов отказываются получать сведения о проблемах национальных меньшинств и страданиях беженцев через опыт собственных родителей. Они предпочитают узнавать об этом из мелодраматических фильмов, из университетских лекций с терминологией и статистикой. Домашнего же бабушкиного акцента, смешных манер, странной кухни со странными домашними запахами – этого просто невозможно не стыдиться.
Конечно, я преувеличивала свое знание языка. Говорить-то я могла, но понимать всегда гораздо труднее. И я тогда еще не отучилась произносить жалобные русские монологи с подробным перечислением всех своих проблем. Мне казалось, что мои проблемы глубже и важнее. Может, так оно и было, но такое наивно-эгоистическое отношение к полузнакомым людям не приводит к серьезной дружбе.
Позже я поняла, что принято здесь рассказывать не о том, что с тобой сделала жизнь, а о том, что ты сделал со своей жизнью и чего от судьбы добился. Причитания, даже и приправленные горькой иронией, вызывают недоумение.
Практические советы и помощь я получала от соседок, немецких и австрийских евреек, по большей части уже вдовых. Их прошлое казалось мне тогда мезозойской эрой, а они сами – коренными жительницами Нью-Йорка. Они и были если не коренными, то типичными. И это несмотря на то, что между собой соседки говорили по-немецки и магазин немецкий был тогда на нашей улице, с немецкими продуктами, с немецкими лекарствами и косметикой. Ностальгия была у людей по тем местам, где их хотели уничтожить. Ко времени нашего приезда они прожили в эмиграции примерно столько же, сколько я на данный момент. Теперь я понимаю, что жизнь моего района исчисляется волнами эмиграции, – это как цунами, идущее от исторического взрыва где-то далеко в океане. Беженцы от фашизма в тридцатых, мы в семидесятых. Нет, это я не о мировой истории рассуждаю, а о нашем довольно занудном районе Нью-Йорка. Вот мы теперь чего-то ерепенимся и возмущаемся: никто ничего не помнит и не хочет узнать! А мы что знали о прошлом наших соседок?
После переезда связь моей жизни с книжками, естественно, ослабла. Некогда было, совсем некогда. Немецко-австрийские соседки давали мне потрепанные книжечки в бумажных переплетах: детективы и дамскую литературу. Их я и читала. Это было правильно: из плохо написанных дамских романов можно получить гораздо больше сведений о ежедневном быте, о нравах, понятиях и моде, о том, что считается приемлемым и общепринятым. Серьезный автор выражает свое уникальное мировоззрение, свой собственный взгляд. Автор серии популярных дамских романов выражает усредненное мировоззрение данной культуры. Это не возвышает, но очень познавательно. Возвышаться мне тогда было совершенно некогда, наоборот: надо было рыть землю носом.