Из нашего общего прошлого ничего у Любы не осталось: что-то потерялось при отъезде, что-то при разводе пропало. Раньше мы поделили бы книжки между собой, причем Вера бы притворялась, что они ей чрезвычайно нужны. Но теперь Вера у нас успешный предприниматель и притворяться перестала: мне, говорит, не до чтения. А я давно уже только с экрана читаю.
Чужие люди заходят и смотрят с любопытством на злосчастные ошметки Любиной жизни, выставленные на всеобщее обозрение, как тело в анатомическом театре. Соседям интересно взглянуть: что тут было рядом, за стенкой, чего за десять лет никто ни разу не видел. Особенно интересно соседям верхним и нижним, их квартиры совпадают по планировке, отличаясь только количеством света. Планировка, справедливо замечает Верка, идиотская. Но таких квартир в Нью-Йорке полно: прямо от входной двери идет узкий коридор, слева – глухая стена, справа – двери в комнаты. Как в спальном вагоне. В комнатах, конечно, есть окна, но ситуации это не улучшает: высунувшись, можно почти что потрогать кирпичную стену соседнего дома. В Нью-Йорке приличный вид из окна – свидетельство преуспевания.
Верхние жильцы смотрят с превосходством: у них видны небо и крыши. Зато наверняка солнце допекает. Нижние жильцы входили с Любой в контакт, даже несколько раз пытались к ней вломиться: на них сверху протекало. Потом выяснилось, что текло не от Любы, трубы починили, и соседи вполне мирно беседовали в лифте, обсуждали счета за электричество. У нижних-то и вовсе разорение, они свет никогда не выключают. Но с места так и не сдвинулись. Недотепы, значит, не лучше нашей Любки.
Все они тут живут в стесненных обстоятельствах. Но в каждой квартире наверняка все как у людей: в каждой гостиной диван, перед каждым диваном большой, или очень большой, или даже огромный телевизор – воплощение домашнего очага. У Любы маленький телевизор стоит боком на кухонном столе. Ее жилье должно казаться не просто ободранным, но и подозрительно чужестранным, с почти загадочным пренебрежением не только к уюту, даже к удобству.
И посмертная пыль уже на все легла, потому что, перед тем как умереть, люди обычно болеют, жилье их не убирается, жилье их заносит пылью – как будто потусторонняя пустыня уже подступила к дверям и дует оттуда нехорошим ветром отсутствия, забвения и распада. Вот минимальная мера успеха: не оставить за собой залежавшейся тоскливости.
Приеду домой, надо будет генеральную уборку, что ли, сделать, все лишнее повыкидывать.
Кота Любка тоже ведь не выбирала, кто-то ей подсунул. Не смогла отказаться. Но кот отличается тем, что существует не для Любиного гипотетического светлого будущего, а, как свойственно котам, в концентрированном, теплом и роскошном настоящем. Коты умеют остановить мгновение почище любого Фауста, и каждое мгновение для них прекрасно.