По дороге в гостиницу Ленка начинает торопливо жаловаться на дочь.
Хотя на протяжении многолетней разлуки она почти не отвечала на письма – вначале по политическим соображениям, чтоб не вызывать недовольства властей, позднее по личным, чтоб не раздражать Рудика, теперь она говорит о его отцовской безответственности. Ничего конкретного она не хочет: «Ах, да что ты можешь сделать, Лешка, если даже сам Рудик не может с ней справиться?» – но ей доставляет наслаждение говорить о своей полной невиновности и виноватости других, изливаться в зловредный треп, чесать языком, чесать, где чешется, толочь воду в ступе. И, поговорив о чем-нибудь, считать дело сделанным, реально ничего не предпринимая. Ни одну мысль никогда она не додумывала до конца, а, где-то на полдороге вильнув в сторону, уходила в самооправдание, в обвинения. Никогда не понимала, что неприлично ходить на людях в эмоциональной затрапезе: душа в шлепанцах, маразм навыпуск. Как она всегда любила мелодраму и катастрофы: чтоб режь последний огурец, чтоб наутро конец света и не мыть посуду.
Он праздникам не доверял. Праздники не имеют никакого отношения к работе.
– Катька – крест мой, вечный крест, – жалуется Лена. – Ни к чему не может себя приложить. То пела чего-то, теперь рисует какую-то совершенно непродажную ерунду. Выдумала стать художником, представь себе. Это она под влиянием моего Рудика.
– Каким же это образом можно под влиянием твоего Рудика стать художником?
– Алексей! Ты злой и, прости меня, неприятный человек, – обижается Лена.
Он совсем забыл за долгие годы, что под конец он жену ненавидел – невежество ее душевное, невоспитанность чувств.
В дверях ее номера, прощаясь, они делают было движение – обняться. Но чувствуют неуместность и гостиничную эротичность ситуации и на полпути неловко переходят на рукопожатие.
Уже совсем темно, и пахнет осенью, сухими листьями. Вдалеке стоит зарево, но не от пожара, а зарево концерта на арене гигантского стадиона. Время от времени доносится оттуда искаженный расстоянием рев толпы. Там сейчас Катя, похожая на него, одинокая, некрасивая, нелепая.
В кармане начинает верещать телефон. Верещит, звенит и радостно загорается, как игровой автомат в казино, и из него, как монеты, сыплются восклицательные знаки.
В темноте на светящемся экране быстро выскакивают одна за другой эсэмэски от Анны: «Приходил директор музея!!! Коллекционеры!!! Два критика!!! Выставка распродана!!!!! Будет рецензия!!!!!!»
Он знает по опыту, потому что такие моменты и в его жизни редко, но бывали, что это счастье – полное примирение с собой, прощение и отпущение всех грехов продлится очень недолго. На короткий момент он поверит, что всегдашняя его лень была не лень, а выбор, сдержанность, строгость, преднамеренное отстранение от суеты. Он представляет себе свои любимые, свои замечательные работы, представляет их одну за другой, пытаясь угадать, что именно в каждой из них так тонко поняли, так справедливо оценили…