В нас еще не произошли изменения, мы по привычке жили в прежнем времени, исчисляемом месяцами и годами, и этим ласковым, добрым, туманно-золотистым утром прочли фразу «набор на работы» буквально, а поскольку умение читать между строк присуще взрослому человеку, воображение на место слова «работы» подставило «трудовой лагерь», о котором говорили, что его строят вблизи нашего города. Судя по всему, отдававшие приказ отлично знали границы нашего — до чего же бедного — воображения и поэтому, не особенно утруждая себя, остановились на письменном обращении. Насколько они оказались близки к правде, доказывает то, что, позавтракав — обычно, за обычно накрытым столом, — старшее поколение семьи решило уклониться от приказа, испугавшись тяжелого физического труда, однако молодым так поступать не рекомендовало — они не смогли бы прикрыться возрастом. Мы еще были инфантильны.
Это утро, погожее и чистое, которое я откапываю из руин своей памяти, все еще свежо, его краски не стерлись и запахи не выветрились: золотистая и рассыпчатая дымка, зависшие в ней красные шары яблок и влажная тень над рекой с терпким ароматом лопухов, а еще голубое платье, которое было на мне, когда я вышла из дома и когда у калитки развернулась, — тогда, кажется, именно тогда я вдруг инстинктивно перешла от инфантилизма к наивной осмотрительности — инстинктивно, поскольку не подумала, почему возвращаюсь от калитки, ведущей на улицу, и выбираю кружной путь, через сад, вдоль реки, путь, который мы называли «задами», ибо он вел тыльной стороной города, инстинктивно, поскольку в тот момент я еще не знала, что не пойду на площадь к магистрату, может, я хотела оттянуть этот миг, а может, просто потому, что любила реку.
По пути, старательно подбирая плоские камешки, я пускала по воде «блинчики», а на мостике, за которым открывался вид на город, ненадолго присела, опустила ноги в воду и, болтая ими, разглядывала свое отражение и ивы, растущие на берегу. Тогда я еще не боялась и моя сестра тоже — я забыла сказать, что со мной шла моя младшая сестра и она тоже пускала по воде «блинчики» и болтала ногами в реке, которая называется Гнезна[2], хиленькая речушка, восемь метров шириной, — моя сестра тоже еще не боялась, лишь когда мы двинулись дальше по улице за мостиком и когда из-за края углового дома на нас обрушился вид площади, лишь тогда мы внезапно остановились и больше не сделали ни шагу вперед.
Вид, открывшийся нашим глазам, не являл собой ничего необычного, это была черная масса толпы, словно в ярмарочный день, но иначе, потому что ярмарочная толпа пестра и шумна, кудахчут куры, гогочут гуси, и та толпа суетлива, а эта молчала, может, напоминала какой-то митинг, хотя, наверное, тоже нет, впрочем, не знаю. Знаю, что мы остановились как вкопанные и моя сестра вдруг затряслась, а ее дрожь передалась мне, она сказала «бежим», и, хотя за нами никто не гнался, а утро все еще было чистым и спокойным, мы бросились назад на мостик, но уже не видели ни ив, ни отражения в воде наших бегущих силуэтов, мы бежали долго, пока не взобрались на высокую крутую гору, которую прозвали Замковой, потому что на вершине ее стоял старый разрушенный замок, и на этой горе — украшении нашего города — сели в кустах, запыхавшиеся и все еще дрожащие.