Предположение, что причиной, по которой он покинул убежище, мог быть страх перед обысками квартир, кажется мне неверным. Это нетерпеливое сердце, напряженные нервы, тягостное одиночество обрекли его на гибель вместе с первыми жертвами нашего города.
Он встал в ряд между стажером адвоката и студентом-архитектором и на вопрос: «Профессия?» — ответил: «Учитель», несмотря на то что учителем он был совсем недолго и случайно. Его сосед справа тоже не соврал, зато соврал студент-архитектор, назвавшись столяром, и эта ложь спасла ему жизнь, точнее, отсрочила смертный приговор на два года.
Семьдесят человек погрузили в машину, в последний момент из дома выволокли раввина — он был семидесятым и первым.
По пути к машинам они шествовали перед рядами всех тех, кто еще не успел сообщить допрашивающим о роде своей профессиональной деятельности. И тогда наш кузен громко произнес: «Скажите маме, что я сам виноват и прошу у нее прощения». Видимо, он уже тогда не верил в то, во что потом верили все мы — будто они едут в лагерь. Взгляд его приобрел тревожную предсмертную остроту. Крестьянин, который вечером принес записку со словами «Я сам виноват, прости меня», был неразговорчив и отводил глаза. Сказал, что записку нашел на дороге в Лубянки и что больше ничего не знает, но мы знали, что он знает, просто не хотели сами себе в этом признаться. Он ушел, но после войны вернулся, чтобы рассказать, что тогда видел.
Записка, написанная рукой раввина, которую принесли спустя два дня, убедила всех, что депортированные находятся в трудовом лагере. По прошествии месяца, когда отсутствие дальнейших новостей несколько ослабило веру в существование лагеря, появилась вторая записка, написанная другим депортированным, кажется, бухгалтером. Сомнительная история с записками на этом прекратилась, вместо нее начались выплаты контрибуции властям, давшим понять, что килограммы кофе, чая, а также золота помогут семьям получить вести о близких. В качестве милости было также позволено отправлять продуктовые посылки заключенным, которые — якобы — работают в лагере на территории рейха. И еще раз, уже после второй акции, появилась записка, написанная карандашом, ее сложно было прочесть. После этой записки говорили: «Они выбиваются из сил».
Однако неподтвержденные вести, торопливая людская молва шептали о вязкой земле у леса в деревне Лубянки и о носовом платке — найденном, окровавленном: это были бесхозные вести, свидетелей не оказалось.
Тот крестьянин, который тогда не смел и пришел, когда война закончилась, рассказал все. Это произошло в том самом лесу, о котором ходила молва, — огромном, старом, в восьми километрах от города, через час после того, как машина покинула рыночную площадь. Сам расстрел длился недолго, дольше до этого рыли могилу.