То ли заново переживая все, что выпало на его долю в Имянкале, то ли задумавшись о своем избавителе-башкире по имени Биктимир, Газизулла помолчал.
— Да, браток, такое довелось отведать, что и врагу не пожелаешь, — заключил он свой рассказ.
— Вот ведь как получилось: Шагали звал меня с собой, к башкирам, я остался тут, чтоб отыскать тебя, а ты, оказывается, был там…
— Так-то оно так, да ведь не в гостях был. Кабы я среди башкир подольше вольно пожил, может, и стал бы для них своим… Но долго оставаться там я не мог. Опасно это было. И не только для меня самого, но и для тех, кто давал мне приют. Человек тебя пожалеет, приветит, а ты на него беду навлечешь! Нельзя так, браток. На добро добром надо отвечать. Я спешил. Хотел было в свой аул вернуться, да как с пустыми руками вернешься, зачем? С голоду помирать? Повернул сюда… Но ладно об этом! Расскажи, что ты повидал. Как там урусы? Говорят, царь Иван все ближе к Казани подступает. Что он с нами сделает, коль сюда придет — вот о чем надо подумать.
— Да что он сделает! Таких, как мы, наверно, не тронет.
— Ай-хай! А ежели он прижмет даже позлей, чем Сафа-Гирей?
— Не знаю… Мне так не показалось.
— А с чего ж тогда ты прикрывался этим твоим башкиром?
— Так ведь, абзыкай, войско Сафа-Гирея урусам житья не давало. Поэтому они татар ненавидят.
— Мы не татары, мы — булгары.
— Для них тут разницы нет. Воин Сафа-Гирея — значит, враг. На человека из другой страны, угодившего в казанское войско не по своей воле, они смотрят по-другому, я тебе уже говорил об этом. Попавшего со мной в плен Шагалия они вскоре отличили… Ладно еще, с его слов и меня посчитали башкиром.
— Выходит, и нам, булгарам, пощады не будет… А говорят, будто бы царь Иван объявил: народам, которые сами отойдут от Казанского ханства под его крыло, уменьшит ясак. И они будто бы смогут жить так, как хотят. Будто бы обещал оставить им их земли и воды и мечетей не трогать, — вера, мол, у них сохранится своя…
Глаза Шарифуллы хитровато блеснули.
— Это верно, абзый. Верно, что царь Иван так пообещал.
— Когда, где? Кто слышал?
— С человеком, слышавшим это, я и жил там, и вернулся оттуда.
— Прямо твоему башкиру сам царь и сказал?
— Не только сказал — бумагу дал. Письмо. И не одно…
— Посмотреть бы на это письмо хоть одним глазом! Тогда бы я поверил. А так что? Пустые слова!
— Есть у меня, абзый, есть письмо! Шагали и мне оставил. Вот…
Они уже стояли во дворе бани, забранном высокой оградой. Шарифулла, настороженно глянув по сторонам, вытащил из-за пазухи кожаный сверточек, развернул и протянул брату лист бумаги, испещренный знаками письма. Газизулла, конечно, не мог понять, что значат эти знаки — не умел читать. Он повертел листок и даже погладил его рукой, будто шкурку пушного зверька.