— Полагаю, все россказни и слухи давно затихли, — проговорил он. — Прошло полгода.
— В колонии это целая жизнь, — согласилась я. В душе я очень надеялась, что так оно и было. На одном их толстых коротких пальцев Фрэнка поблескивало золотое кольцо с голубым бериллом. Он приобрел его в Лондоне и с восторгом мне показывал.
— Чистый берилл бесцветен, — говорил он, — но этот был просто восхитителен.
— Он похож на африканское небо, — предположила я.
— Он похож на тебя.
Слова Фрэнка звучали очень романтично, но меня гораздо больше трогало его ровное заботливое отношение, его верность и вера в меня — это имело большое значение. Он хотел дать мне то, что я желала больше всего получить, — а именно вернуться в Кению. С тех пор как мы сошлись не без помощи Коки, Фрэнк только и говорил о том, как мы приедем домой и он откроет для меня свою конюшню. Я смогу тренировать лошадей ради собственного удовольствия, это меня ни к чему не обязывает — во всяком случае, так он обещал, а до сих пор он обещания сдерживал. Уже вечером мы сядем на поезд до Найроби. А затем на машине сможем добраться до Найтсвика — ранчо Фрэнка, располагавшегося у подножия Мау Эскарпмент. Там я смогу снова начать тренировать лошадей.
— Ты счастлива? — спросил Фрэнк, когда судно вошло в гавань. Это был «левиафан», окруженный мусором, обломками, мельканием всевозможных цветов и шумом. Беспорядочная какофония Момбасы, пальмы с кривыми стволами, красный песок и бледно-голубое высокое небо. Стивидоры выбросили на берег длинные канаты, чтобы причалить, каждый — толщиной с мужскую ногу.
— Да, счастлива, — подтвердила я, наблюдая за картиной. — Знаешь, даже запах дома возвращает мне уверенность в себе. И цвета. Краски. Если мне только не попадется кто-нибудь некстати, я думаю, что вскоре буду совсем в порядке.
— Тогда мы можем сразу направиться в Найтсвик, — предложил Фрэнк.
— Мне кажется, это трусливо. Может быть, все-таки остановимся где-нибудь поближе, а?
— Да, конечно, — согласился он и сжал мою руку.
Спустя два дня мы вкатили в Найроби на фрэнковском «форде ранэбаут». Город совсем не изменился, он выглядел так же, когда я покидала его. На улицах, засыпанных красной пылью, выстроились в ряд магазинчики и кафе, повозки, загруженные доверху всевозможными товарами, бледно-зеленые эвкалипты на тонких стволах, точно парящие в воздухе, с дрожащей на легком ветерке листвой. Проехав в низкие, розовые ворота загородного Матайга-клуба, мы объехали идеально подстриженный газон и остановились под навесом. Слуга в ослепительно-белых перчатках открыл дверь с моей стороны. Я грациозно поставила на землю стройную ногу в элегантной дорогой туфельке и вышла из машины. Мое платье, чулки, шляпка — все было куда красивее, чем прежние наряды, в которых я здесь появлялась. Я особенно остро почувствовала это, когда мы проходили через затемненное фойе. По-хозяйски держа меня под локоть, Фрэнк сразу же подвел меня к барной стойке — словно я оказалась здесь впервые и не бывала раньше сотню раз. Впрочем, может быть, так оно и обстояло на самом деле. Можно сказать, с тех пор как я уехала в Лондон, с меня содрали кожу и, вывернув наизнанку, натянули заново — я стала другим человеком.