Карен похоронила Дениса на ферме — как он того и хотел. На вершине холма Ламвия, одного из самых высоких в Нгонской гряде. Склон был настолько крутой, что гроб с трудом доставили к месту захоронения. Карен шла впереди и во время церемонии стояла рядом с могильной ямой. Когда Дениса опускали, я заметила, что внутри глина столь ярко-красного цвета, что напоминает рваную рану. Я стояла в общей группе друзей, оцепенев от горя, так что едва могла говорить.
День выдался на удивление яркий и светлый. Бросишь взгляд вниз с холма — красновато-золотистый склон, поблескивая, скатывался в желтеющую травой равнину. Дорога бледной паутинкой вилась вдалеке, уходя за горизонт, и терялась в облаках. Она напоминала извивающуюся тонкую змею, стремительно уползающую в сторону Килиманджаро. Вокруг могилы Дениса буйно росла трава. Пара горделивых орлов парила над нами, описывая круги. Их тени скользили по траве, рисуя причудливые фигуры.
Попрощаться с Денисом приехали его друзья, знакомые, помощники со всех концов страны. Из Найроби и Джилджила, из Элдорета и с озера Найваша. Сомалийцы и аборигены-кикуйя, белые жители высокогорий, охотники, носильщики, странники, поэты. Все они любили Дениса и восхищались им. Он всегда оставался самим собой, и его уважали за это, как уважали орлов за то, что они — орлы, а траву за то, что она — трава.
Отслужили короткую службу. Карен стояла неподвижно, низко опустив голову. Мне очень хотелось подойти к ней, ведь я была единственным человеком, кто ощущал потерю так же остро, как и она. А она была единственной, кто мог понять бездонную глубину моего горя. Однако теперь она считалась официальной вдовой Дениса, признанной всеми. Пока он был жив, превратности судьбы разлучили их, но после его смерти она вернула все, что утратила, с лихвой. Никто не смел усомниться в ее праве, все знали, как горячо она любила Дениса. Больше того, она имела все основания назвать его «мой Денис». Она, конечно, обессмертит его, написав о нем книгу, и на страницах повествования опишет все так, что скрепит себя с ним навеки нерасторжимыми узами. И в этом произведении никто не найдет упоминания обо мне.
Так же как и Карен, я уже не могла больше плакать, у меня не осталось слез. Но горе, сжимавшее сердце, нашло неожиданный выход. Когда церемония закончилась и друзья Дениса начали спускаться с холма вниз, я задержалась, чтобы взять горсть красной глины с его могилы. Я сжала в руке осыпающийся комок — прохладный, липкий, похожий на сгусток крови. И очень, очень древний. А затем разжала пальцы. Что ж, пусть даже печаль Карен дает ей какие-то особые права на Дениса, пусть даже ее любовь к нему общепризнанна и возвеличена теперь его смертью — я вовсе не старалась ее превзойти. Я не соревновалась с ней — я вдруг неожиданно поняла это. Я и Денис — мы оба, подобно Икару, отважно устремлялись к солнцу и падали на землю, чувствуя на губах горьковатый вкус пыли, воска и разочарования. Денис не принадлежал ни ей, ни мне. Он никому не принадлежал и никогда принадлежать не будет.