Она покачала головой: нет… В ту же ночь умерла… оставив меня в недоумении – почему в последний час жизни ей был важен ответ на этот вопрос.
Я не отвечу, но попытаюсь. Характеристики этого исчезающего вида расплывчаты: интеллигенты бывали либералами и консерваторами, с устремлением к Европе и тягой на Восток, верующие и атеисты, трудоголики и бездельники, всегда – гуманистами, и всех их мы встречаем на страницах нашей великой классической… Одна из самых общих черт интеллигентного человека, как мне представляется, это его насущная потребность в чтении. Характер чтения определялся временем, местом и личными склонностями. Несколько лет тому назад я прочитала письма и дневники моего деда с 1911 до 1937 года, там были и постоянные записи о прочитанных книгах, и списки книг, которые надо прочитать немедленно, в этом месяце и в этом году. И это заставило меня вспомнить о моем собственном чтении, начавшемся полвека спустя, уже после смерти деда.
У каждого поколения есть свои определенные черты. Я принадлежу к поколению, которое задним числом назвали поколением бэби-бумеров, – 1943–1963 годов рождения. Этот термин придумали в 1991 году, когда вообще разглядели эту проблему. До этого времени, от самой седой древности, со времен Сократа, который, кажется, первым пожаловался на невежественность молодого поколения, старики жаловались на молодежь. На папирусе, на бумаге, даже на глиняных табличках есть эти жалобы. То есть в глазах старшего поколения новые всегда по своим качествам уступают старикам.
В обобщениях всегда есть большое удобство и еще большая приблизительность. Обычно поколению бэби-бумеров приписывались следующие свойства: заинтересованность в личном росте, коллективизм, командный дух и прочее. Все эти определения придуманы западными исследователями для западной молодежи. Для российской молодежи того времени, по крайней мере, той маргинальной ее части, которой я принадлежала, основной ценностью было чтение. Именно так – не книги, а само чтение. Страстное, напряженное, умное и трудное чтение. К тому же и опасное, потому что за чтение могли выгнать из института, с работы, даже посадить в тюрьму. Чтение было связано с риском, требовало смелости и, уж во всяком случае, преодоления страха.
Когда я обдумывала эту тему, я набрела на замечательную статью Аверинцева в сборнике, посвященном памяти Мандельштама. Называлась она “Страх как инициация – одна тематическая константа поэзии Мандельштама”. Там приведена цитата из “Египетской марки” Мандельштама: “Страх берет меня за руку и ведет… Я люблю, я уважаю страх. Чуть не сказал: «С ним мне не страшно!» Математики должны были построить для страха шатер, потому что он координата времени и пространства: они, как скатанный войлок в киргизской кибитке, участвуют в нем. Страх распрягает лошадей, когда нужно ехать, и посылает нам сны с беспричинно низкими потолками”.