Я ахнула, когда прочитала эту фразу: мы прежде не догадывались, что у Мандельштама страх был так тесно связан с его творчеством. И тень этого страха легла и на нас, читателей советского времени. Но, правду сказать, наше чтение тоже было творчеством своего рода. И связано это было с тем, что мы жили в мире, где некоторая неопределенная часть книг считалась запрещенными. И чтение таких книг каралось законом. Существовала статья 190 Уголовного кодекса, позже статья 70, в соответствии с которыми можно было получить от трех до семи лет тюремного срока за хранение и распространение антисоветской литературы. Из этого следовало, что была литература разрешенная и запрещенная.
Никто из моих знакомых никогда не видел списков запрещенных книг. Если такие списки и существовали, то хранились где-то в столах гэбэшного начальства. Прошло много лет, прежде чем пришло понимание этой границы – разрешенного и запрещенного. Это был старинный российский вопрос, и мы были не первым поколением, которое с ним столкнулось. А были ли разрешены эпиграммы Пушкина, ходившие по рукам в начале XIX века? Лицейские шалости, матерные вирши, “Гавриилиада”, в конце концов? Они были неподцензурными… Российская цензура всегда хорошо работала. Достаточно вспомнить историю Чаадаева с его “Философическими письмами”, за которые он был объявлен сумасшедшим в те года, когда термин “карательная психиатрия” еще не был изобретен. А история Радищева, издавшего свое “Путешествие из Петербурга в Москву” в 1790 году и получившего смертный приговор за это сочинение? Милосердием Екатерины Второй этот приговор заменили десятилетней ссылкой в монастырь, но книга эта была впервые напечатана в 1905 году, после первой русской революции, спустя сто с лишним лет после ее написания. До той поры книга Радищева ходила “в списках”. Специалисты считают, что таких списков было около сотни. Александр Сергеевич Пушкин читал и комментировал купленный им для личной библиотеки экземпляр, который прежде хранился в Тайной канцелярии… Сегодня в музеях можно найти и списки книги Радищева, который отпечатал ее в собственной типографии в количестве двадцати экземпляров, и списки эпиграмм Пушкина, остроумных, “неполиткорректных”, как мы сейчас сказали бы… то, что ходило по рукам. Это был самиздат, господа! Кажется, Россия родина не только слонов, но и самиздата…
Многие книги, которые попадали в руки во времена нашей молодости, надо было быстро прочитать, вернуть хозяину или передать товарищу, но чужим не показывать. Вообще, почти любая книга – ценность, и это доказывали также огромные очереди, которые выстраивались, когда объявляли подписку на невинных классиков. Впрочем, так ли они невинны? И Толстой, и Достоевский, и Лесков имели неприятности с цензурой и при жизни, и даже после смерти. История российской цензуры уже написана, и она чрезвычайно интересна. Непрерывная логическая нить приводит нас к позднесоветскому времени, когда для моего поколения (шестидесятые – восьмидесятые годы прошлого века) начался период “большого чтения”.