Продолжая крутить палку, Торнхилл передал ее Дику, почувствовав под рукой маленькие загрубевшие пальцы сына. Лицо мальчика сияло от удовольствия, он весь горел энтузиазмом. Да, Дик умел собраться.
Но вскоре он выдохся, и Торнхилл снова перехватил палку. Он крутил ее из последних сил, и вот она возникла, тоненькая струйка, более темная, чем воздух. Он быстро сунул палки в сложенные на листе щепочки, как делал это Джек. Неуклюже поднялся, чувствуя, как скрипнули колени, и начал крутить пакет над головой.
Наверное, он крутил слишком быстро. Пакет раскрылся, и так и оставшиеся холодными палочки и щепки разлетелись вокруг. Дик весь сжался, он смотрел в сторону, боясь, что в неудаче обвинят его.
Торнхиллу это очень не понравилось. Тяжело дыша, он сказал: «Там наверняка есть какая-то хитрость», а потом ему стало ужасно смешно. Это же надо: взрослый человек, а пытается повторить дикарский трюк!
«Надо, чтобы он тебе это еще раз показал, – сказал он, и Дик недоверчиво глянул на него. Торнхилл помахал пальцем: – Только матери не рассказывай!»
Мальчик расплылся в улыбке. И все равно он оставался для отца существом непонятным.
• • •
В двенадцать Уилли еще хранил обрывки воспоминаний о Лондоне, где провел первые пять лет своей жизни. Он мог описать, как поворачивалась лестница в доме Батлера, как падала похожая на лохмотья тень от балюстрады. Он также сохранил воспоминания о каком-то огромном зале, в котором голоса отдавались эхом, о колоннах с каждой стороны – Торнхилл полагал, что это Олд-Бейли. Он тоже помнил Олд-Бейли, и каждый раз воспоминание это ошпаривало его, словно кипятком.
Что же до остальных детей, то Дом, о котором говорили их мать и отец, был не больше чем словом, им надо было объяснять, что это значит.
Торнхилл стоял рядом с хижиной и через дырку в стене слышал, как Сэл укладывает их спать, рассказывая те же истории, что рассказывала ему в счастливые дни их молодоженства: «И старуха мне говорит: возьми ножницы для винограда, – он вспомнил, как ходила ходуном их кровать – так они хохотали. – Возьми ножницы и отрежь себе кисточку». Но дети не смеялись – они никогда не видели никаких ножниц, не говоря уж о винограде, и вели себя осторожно, подозревая, что эта история много значит для матери, но смысла ее они не понимали.
Она пела им старые лондонские песенки, и ее голос вился дрожащей нитью во внимательном воздухе сумеречного леса. Он не слышал ее пения с тех самых пор, как они жили в комнате на Мермейд-Роу, когда были счастливы, ждали их первого ребенка, когда у пристани стояла их лодка и у них было будущее. Она по-прежнему фальшивила, и все равно ее пение наполнило его внезапной радостью.