Он подождал, но ничего не изменилось. Птица над головой захлопала крыльями и перескочила с ветки на ветку. Он нагнулся и заглянул в ближайший шалаш. Сначала он ничего не видел, только тени. Потом различил в тенях мужчину и женщину, оба были мертвы. Множество блестящих мух жужжали и ползали вокруг них. Мужчина лежал на спине, он выгнулся дугой и так и умер. Рот распахнут, на подбородке застыла рвота. Раскрытые глаза подернуты пленкой смерти. Рука женщины была воздета, словно она пыталась схватить воздух. Он видел линии на ее желтой ладони. Запах был чудовищный.
Он вынырнул назад, на свет. За хижиной лежали другие тела – еще один мужчина, женщина с мертвым ребенком на руках. Даже у ребенка ротик был окружен засохшей желтой пеной, в которой роились мухи.
Ему все виделось с невероятной четкостью, каждая соломинка на земле казалась более реальной, чем была на самом деле, будто такое с ней сотворил солнечный свет, вырвавший ее из тени.
Услышав звук, он подумал, что это стонет он сам. Когда звук раздался снова, он сказал себе, что это птица, или что это ветки трутся друг о друга. Но когда звук раздался в третий раз, ошибки уже быть не могло: человек, живой, еще один живой человек на этой поляне. Ноги, помимо его воли, как в ночном кошмаре, понесли его в ту сторону, откуда раздавался звук.
Это был мальчик, все еще с худенькими детскими плечиками, не старше Дика. Он лежал на земле, подтянув колени к подбородку. Изо рта у него свисали потеки рвоты, он испражнился под себя.
Мальчик выгнулся и снова застонал. Голова у него дернулась – его опять стошнило. Про лицу и груди, на которую попала рвота, ползали мухи.
Торнхилл никак не мог понять, что делать, только чувствовал, как его спину и плечи заливает влажный солнечный свет. Он поднял взгляд от мальчика, посмотрел на лес – лес ничем не помог. Над ущельем, высоко, там, где было небо, где была вечная голубизна, крылом к крылу летели две утки.
Он заставил себя заговорить, просто чтобы нарушить злые чары: «Я ничего не могу сделать для тебя, парень». Он хотел отвернуться, оставить все как есть, пусть потом это найдет кто-то другой.
Но почему-то он не мог уйти просто так. Да, надо дать мальчику попить. Уж это-то он сделать может. А потом уйдет.
Знакомые очертания «Надежды» как-то успокоили. Так, вот место на носу, где он держит бочонок с водой. Затычка сбоку, которая выскакивает, если не приладишь как следует. Звук воды, льющейся в кружку. Знакомый, привычный мир.
Идя назад к шалашам, он уговаривал себя, что там ничего нет. Нет никаких окоченевших, скрюченных последними конвульсиями тел, нет мальчика, свернувшегося клубком, умирающего дюйм за дюймом.