Он понимал, что если бы они хотели, чтобы их увидели, он их увидел бы.
Иногда ему действительно казалось, что там, на вершине утеса, он видел человека, глядящего вниз. Он вскакивал на ноги, бежал к краю веранды и всматривался, всматривался, пытаясь различить человека на фоне других вертикальных линий. Не отводил взгляда – он был уверен, что это человек, который смотрит на него, на его дом.
Он знал эту их способность сливаться с ландшафтом и просто быть. Он смотрел в ту сторону и напоминал себе, как они терпеливы, как они могут превращаться в часть леса. Говорил себе, что это человек, такой же темный, как ствол эвкалипта, человек стоит на авансцене и через все пространство, через воздух смотрит на него, глядящего на сцену. Он продолжал напряженно всматриваться в окуляр подзорной трубы, пока глаза не пересыхали.
И в конце бывал вынужден признать, что то был не человек, просто еще одно дерево, похожее на человека.
Каждый раз он заново испытывал разочарование.
Потому что все это он выбрал сам, вот эту скамью, сидение на которой иногда казалось ему наказанием. Он не мог забыть узкую скамью в проходе в Зале водников, где сидел Уильям Торнхилл, затаивший в душе ужас от того, что его могут не принять в ученики. Та скамья была частью покаяния, которым мальчик должен был заслужить шанс на выживание. Эта же скамья, с которой он озирал свои богатства и на которой отдыхал от трудов, могла бы служить наградой.
Он не понимал, почему не чувствует себя победителем.
В этот поздний час ветер улегся, и река была гладкой, как стекло. Утес рос прямо из воды, и его отражение падало обратно в воду. Легкий ветерок взъерошил реку почти у самого противоположного берега и провел светлую полосу между утесом и его отражением. Полоса то ли разделила их, то ли объединила. Два утеса дополнили друг друга, превратились в нечто законченное, совершенное.
Он опустил подзорную трубу, ощутив внутри гулкую пустоту: «Слишком поздно, слишком поздно». Каждый день сидел он здесь, наблюдая, ожидая, и пока в долине накапливался сумрак, изучал деревья и молчаливые скалы. Он не мог заставить себя положить трубу и отвернуться, пока не становилось совсем темно.
Он не мог объяснить, почему должен продолжать здесь сидеть. Только знал, что покой – хоть немного покоя – он обретает, лишь когда смотрит в подзорную трубу. И даже когда последние лучи заката заставляли утесы мерцать золотом, когда в наступившем мраке они все еще таинственно светились тем последним светом, который, казалось, исходил из них самих, он все равно всматривался в темноту.