Торнхилл видел, что она воспринимает это как своего рода обмен: она дает ему корочку хлеба – он исчезает. Но потом он снова откуда-то возникал и снова спал, притулившись у стены.
Шелудивый Билл принимал от нее хлеб, но с куда большей охотой он принимал глоток рома. Алкоголь оказывал на него необычное воздействие. Торнхилл ему даже завидовал – тому, с какой скоростью и силой ром ударял ему в голову. «Если б и другие так же быстро валились с ног, мы бы остались не у дел», – говорила Сэл. Белый человек, чтобы примириться с миром, должен был выгрести из карманов все до последнего гроша, а Шелудивому Биллу достаточно было и глоточка.
Но, как оказалось, Шелудивый Билл приносил их предприятию пользу: за ром он был готов плясать. Всем нравилось смотреть, как он встает, выпрямляет свои похожие на сухие палки руки и ноги, ступает на дорогу и, вздымая пыль, топает, подпрыгивает, что-то выкрикивает, мычит сквозь зубы, тыча рваным веером в публику. Поглазеть на него собирались со всей округи – это ж надо, как перед ними выделывается это черное насекомое, существо, находящееся на еще более низкой ступени существования, чем они сами.
• • •
К другой категории местных относились те, представителя которых Торнхилл встретил в свою самую первую ночь на краю цивилизации. Они были невидимками для всех, кто, подобно Сэл, не выходили за пределы городка. Они жили в лесу или в бухточках за поселением и исчезали, стоило кому-то из вновь прибывших попытаться к ним приблизиться. Поселение разрасталось на глазах у Торнхилла, и он видел, как эти невидимки отступали с каждого нового участка расчищенной земли.
Но они все время были здесь, голые, как черви, они скрывались под скалами, под грудами коры. Их жилища были такими же эфемерными, как пристанища бабочек среди листвы. Они ловили рыбу, собирали устриц, иногда убивали пару опоссумов, а затем куда-то уходили. Торнхилл видел лишь их силуэты, когда они шли по гребню горы, замечал у реки – склонившись над водой, они целились копьями в рыбу. Иногда улавливал их в проблесках солнечного света над водой – фигуры, сидевшие, задрав колени к плечам, на дне хрупких, как сухой лист, каноэ, порою об их присутствии говорил поднимавшийся откуда-то из потаенного лесного уголка голубой дым. Но стоило ему попытаться подгрести к ним, как каноэ успевали исчезнуть, а если он задерживал взгляд на столбиках дыма, таял и дым.
Днем, если не выходить из поселения и не присматриваться внимательно к округе, в этом сумбурном пейзаже никого видно и не было. Можно было даже подумать, что здесь вообще никого нет. Но ночью, если отплыть на лодке подальше от порта, были видны мерцавшие среди деревьев огоньки костров, порою ветер доносил погребальные звуки их пения, слышались ритмичные постукивания палок.