По утрам Шелудивый Билл частенько спал у задней стены, как будто эта стена ему принадлежала. Он валялся в каких-то странных угловатых позах, вытянув длинную тощую ногу, совершенно голый, если не считать ленты – когда-то розовой, – повязанной на черных, стоявших дыбом и словно завитых раскаленными щипцами волосах. Концы грязной истрепанной ленты свисали на ухо, в руке он сжимал драный шелковый веер, и он то сопел, то храпел, то хмурился во сне. Проснувшись, он долго и натужно кашлял – совсем как кашлял перед смертью отец Торнхилла.
И все-таки он производил сильное впечатление. При солнечном свете было видно, какое у него четко вылепленное лицо, но глаза его всегда прятались в тени низко надвинутых бровей. Складки у рта были словно высечены в камне. Мускулистые плечи и грудь покрывали шрамы.
Это был город шрамов. Как-то раз, еще на «Александре», Торнхилл был свидетелем того, как секли Дэниела Эллисона, забывшегося настолько, что он поднял руку на надсмотрщика. Всех осужденных мужчин вывели на палубу, дабы они присутствовали при экзекуции. И потом Торнхилл неделями наблюдал за тем, как раны набухали, как кожа постепенно стягивалась.
Эти шрамы на спине бедняги напоминали всем о боли, которую ему пришлось испытать, они были его пожизненной отметиной. Но шрамы на груди Шелудивого Билла говорили о другом. Пожалуй, смысл их состоял не в боли, а в самих по себе шрамах. В отличие от пересекающихся рубцов на спине Дэниела Эллисона, они были нанесены очень тщательно. Каждый шрам шел строго параллельно соседнему – язык кожи, похожий на буквы, которые рисовала ему Сэл, такие решительные на белом лице бумаги.
Шелудивый Билл возникал в дверном проеме, черный силуэт в солнечном свете, и звал: «Миссус, миссус…» Впервые увидев его, Сэл издала смущенный смешок и отвернулась: Шелудивый Билл был совершенно голый. Торнхилл видел, как она покраснела – сам-то он никогда не представал перед ней обнаженным, – и улыбнулся: кто бы мог подумать, что его смелая жена сконфузится при виде бесстыжего черного.
Но, как и все здешние странности, нагота Шелудивого Билла вскоре перестала быть чем-то необычным. Она привыкла к тому, что он ее окликал, и отламывала ему краюху хлеба.
Он хватал свой кусок и уходил, и она, бывало, говорила: «Ну слава богу, Шелудивый Билл, кажется, скрылся». Она его не боялась – он был такой же напастью этих мест, как муравьи и мухи, от которых никак не избавиться. «Наверняка ушел помирать, – добавляла она. – Он же кровью харкает, наверняка уже помер где-нибудь под кустом».