— Чего ж сразу не отправил?
— Да как тебе сказать, сперва надеялся, что все же удастся с Дашкой общий язык найти, а потом, когда она забеременела, растерялся. Вот честное слово, растерялся. Ну, думаю, все, теперь мне к Стасу путь намертво перекрыт. А потом, как-то раз сидел в ресторане в одной компании интересной, врачи там были. Вот они мне про генетические экспертизы и рассказали мимоходом. Между шашлыком и водкой. И знаешь, проснулся я на следующее утро и подумал, что, пожалуй, мы с Дашкой еще пободаемся. Надо было только малость терпения набраться и подождать, пока она разродится. Ну а потом я начал действовать. Отправил тебе фотографии с письмом от доброжелателя, что ребеночек не совсем твой. А затем, как бы случайно, с тобой встретился. Ты же помнишь, Стас, у тебя была тогда привычка в один и тот же ресторан ходить, на набережной? Куда ты еще мог отправиться горе заливать? Вернее, тогда у тебя еще не горе было. Сомнения. С которыми ты, Стас, по пьяни от души со мной поделился. И чтобы их развеять, я тебе предложил совершенно верный способ — убедиться, твой это ребенок или нет. Ну а дальше все было совсем легко. Ты отдал генетический материал, а через несколько дней получил красивую бумажку с красивой печатью. Текст, правда, тебе не очень понравился. Зато мне было приятно наблюдать за тем, как ты метал молнии. А заодно Дашкины вещи. Вещей, правда, у нее не много набралось. Я ведь помню, она при мне уходила. В одной руке сумка, в другой девчонка орет. Так вот, Стас, это был твой ребенок.
— И где этот ребенок сейчас?
— Не знаю. Честное слово, не знаю. Это ведь уже потом, после того как Дарья под поезд бросилась, Башлачев этот следователю рассказал, что она к нему приходила за день до смерти, только он ее не пустил. Он уже к этому времени сам ожениться успел. Так что тут два варианта. Либо Дарья ребенка в детский дом или в больницу какую подбросила, либо. — из диктофона донесся очередной тяжелый вздох, — сам понимаешь, она ведь в отчаянии была, так что могла что угодно сделать.
Несколько мгновений из динамика смартфона не доносилось ни звука.
— Я вот одно только не пойму, — наконец послышался голос Кожемякина, — ты зачем мне все это рассказываешь?
— Так ведь правда, — пролепетал Зарецкий, — сказали же, говорить всю правду. Вот я и подумал.
— Что ты подумал? Что откроешь мне глаза на то, какой ты ушлепок? Так я это, Олежка, всегда знал. Ничем ты меня не удивил. А что касается и Дашки, и дочки ее. Я тебе так скажу, давно это все было. Так давно, что я уже все забыл начисто и вспоминать не хочу. Нет их для меня, и никогда не было. Усек? Так что, если еще кого хочешь одарить своими откровениями, можешь действовать. А мне прошлое ворошить неинтересно.