— По-своему, — ответил профессор. Выражение его лица было так необычно, что Юли, потрясенная, некоторое время не могла отвести от него глаз.
— Где вы были вчера вечером? — спросила она совершенно неожиданно даже для себя.
Профессор медленно повернул к ней голову.
— Был занят.
— Где? Профессор не ответил.
— Вы были у Эстер? — спросила Юли и не узнала собственного голоса. У нее было такое чувство, как будто это спрашивает даже не она, а, независимо от ее воли и мозга, тело, язык, голосовые связки, которые, очевидно, в течение всего разговора думали свое и сейчас вдруг потребовали слова. — У Эстер?
— Ты о ней знаешь? — ошеломленно спросил профессор.
— Знаю. Вы были у нее?
— Да, — сказал профессор.
— Я ночью звонила вам на квартиру, — проговорила Юли после минутного молчания, и за это время вся кровь отлила от ее лица. — Вы у нее спали?
— Да, — сказал профессор.
Юли терзала платок. Она стояла посредине комнаты, и ей не на что было опереться, кроме как на этот маленький платок. Тот самый батистовый платок в коричневый горошек, который она купила в честь литературного вечера. Она не произнесла ни слова, машинально крутила и комкала платок; глядевшее в окно солнце освещало ее смертельно бледное лицо, поблескивало на тяжелом иссиня-черном узле волос.
— Даже откровенность ваша отвратительна, — произнесла она особенно глубоким голосом и, бросив последний взгляд на профессора, выбежала из кабинета.
До ее ареста прошел еще месяц. За этот месяц, самый мучительный в ее жизни, она во сне и наяву вновь и вновь прокручивала в душе свой последний разговор с профессором и всякий раз, произнеся эту заключительную фразу, продолжала вести его уже в одиночку, приводя один за другим все возможные доводы ума и все вообразимые упреки отчаявшегося униженного сердца. Собственно говоря, она не могла добавить ничего существенного к тому, что прозвучало в действительности, как будто их спор с величайшей интенсивностью переработал и подытожил все то, что можно было сказать об их незадавшейся любви. Но оскорбленной душе, чтобы не задохнуться, необходимо хоть какое-то удовлетворение: за неимением лучшего, хотя бы пронзить спицей сердце восковой фигурки неверного любовника. В первые последовавшие за разрывом дни, еще скользя лишь по самой поверхности горя, Юли, глотая слезы девственного гнева, всего более мучилась и страдала от того, что профессор позволил ей поцеловать себя в лаборатории — после проведенной с Эстер ночи! — и корчилась всем телом от неутихающего стыда, ибо за три дня до этого они провели ночь вместе. Но миновали дни, недели, обида мало-помалу улеглась, и рана во всю свою ширь заполнилась просто болью.