Она не находила себе места в мире. Из комнаты бежала на улицу, с улицы спешила домой, в темную каморку для прислуги, в постель. Город будоражила на диво прекрасная весна, по залитым солнцем улицам ходили веселые беспечные люди, но Юли брела среди них бездомная, словно внезапно ослепшая. Дома ее осаждали воспоминания. Зенон Фаркаш посещал ее редко, но он был такой большой, высокий и толстый, комнатка же такая маленькая, что он и теперь заполнял ее всю. Так как девушка постоянно о нем думала, ей то и дело мерещилось, что он вот сейчас повернул за угол — хотя ростом он был много выше, походкой — небрежнее, лицом — бледнее, больше и горше, чем тот незнакомец, которого она вдруг за него принимала. Был на лестнице темный закуток, подходя к которому Юли всякий раз ускоряла шаг, боясь — и надеясь, — что из него выступит Фаркаш и наяву продолжит с ней тот нескончаемый спор, который лишь формально оборвался захлопнувшейся за ней дверью лаборатории. Она так безумно о нем тосковала, что дома спешила спрятать лицо в подушку, чтобы не обмолвиться его именем.
Ее мужество цеплялось за гнев, а этот последний — за единственную мысль, как вцепляется в землю растение разветвляющимися корнями. Мысль же была совсем проста: ради этого человека я отошла от партии? Только и всего, но из этого можно было черпать столько сил, что хватило на целую жизнь. В конце воображаемого спора этот вопрос, как правило, уже так упрощался, что жаль было бы потратить на обоснование хотя бы лишнее слово (а через час или на другой день все повторялось сызнова); теперь на ринге сражались с профессором не она сама, но партия, и борьба между ними была столь же смехотворна, как борьба между сказочным великаном и Мальчиком-с-пальчик. Великан не был для нее отвлеченным понятием, его грандиозный и прекрасный образ питался не только ее восторженным воображением и пылким сердцем; у него было почти видимое глазом лицо, слышимый ухом голос, понятный во всех поворотах, ясный ход мысли, он весь был такой живой и реальный, что она могла спокойно довериться ему, словно дочь. И великан сдувал профессора прочь одним своим дыханием, хотя через час или на другой день профессор являлся опять, чтобы опять быть сметенным. И ради этого человека я отошла от партии, потрясенная, удивлялась Юли, не веря себе, сомневаясь в своих силах. Так удивлялась она, сперва в темной своей каморке, потом в камере пересыльной тюрьмы, пока наконец не поняла себя, и тогда мучительный вопрос стал уменьшаться, отступать, истлевать, пока вовсе не исчез в тумане прошлого.