– Фкус хлеба и мяса, Ида Филиппка, забыли не токо они. Слышь – голод маячить… Иоганну Герману? Он жа кулак! Да и горстку зярна с мельнице сын завсегда у кармане принесе.
– Сколько можно говорить, что Иоганн Германн не кулак!? Может, кто и «принесе», только не Пётр. Комсомолка, я всё свободное время бесплатно работаю с молодёжью. Помогаю колхозу, а мне он, выходит, помочь не хочет? Не поможете – напишу в район.
– Ня стращай, Филиппка! Табе поможем, ня Герману, – не стал спорить с комсомолкой председатель. – Сколь и чего хошь?
Разделяя её с семьёй, председатель нёс, конечно, чепуху, но, усмехнувшись, она ему подыграла:
– «Сколь и чего»?.. Я совестливая, нам хватит мешка зерна и мешка муки.
– А не жирно, Филиппка?
– Не жирно, – отвернулась она, чтобы скрыть улыбку. Когда назавтра во дворе Германов молча выгрузили два мешка неизвестно с чем, показавшаяся в дверях летней кухни Маргарет потеряла дар речи. Позвать Иоганна, что был занят заточкой тяпок, у неё не хватило духу. Опомнилась, когда телега выезжала уже со двора. «Иоганн, Иоганн!» – позвала, наконец, она, но когда Иоганн явился, телега уже скрылась.
– Эт откуда? – кивнул он на мешки.
– Ня знаю. Помоги подняться, – попросила Маргарет, от страха опустившаяся было на крылечко.
Ощупав содержимое, Иоганн определил: «Зерно и мука. Мож, вярнули малость того, шо вынясли тогда».
– А ежли деньги затребуют? Хто зна, шо у их на уме?
– Подождём Петра с Идой.
С их приходом выяснилось таинственное появление мешков. Глубокой осенью, после белых мух, отоваривали в колхозе трудодни. Петру выдали полцентнера пшеницы; «активную комсомолку за работу среди молодёжи» поощрили 20-ю килограммами и 20 кг выдали на Ами— старшую сестру Петра. Семье Германнов из шести человек этого на год было мало. Страх голода 20-ых был ещё жив, и теперь снова всё указывало на приближавшийся голод.
Авторитет невестки в семье и в селе был высок, но Ида тосковала по другой жизни. Она устала от малограмотного председателя, от безграмотной молодёжи, от клише – «кулаки». Ей, знавшей литературный немецкий и почти без акцента владевшей русским, хотелось в город, в знакомую с детства среду. Пётр же, нахлебавшись «городской жизни» в ранней юности, в город не хотел, прожить в нём семьёй не считал возможным.
Год семейной жизни раскрыл Иде устои семьи Герман-нов. Властная с виду свекровь оказалась душевной и отважной – в трудное время умела всех обогреть и ободрить. За вязанием либо вышиванием она, бывало, тихо затягивала вечерами песни, и тогда мягкий по натуре свёкор начинал улыбаться и глядеть на жену, будто видел её впервые. Он подключался, их голоса слаженно сливались, однако песня обретала силу, когда к родителям присоединялись голоса Берты, Ами и Петра, у которого оказался лирический баритон.