Лина колебалась. Ее сердце все еще пульсировало сердитым адреналином, но остальная часть ее чувствовала себя израненной и уставшей, а одиночество могло только усилить это состояние. Рано утром она летит в Ричмонд, но до этого еще много часов. Лина кивнула.
– Покрепче, – сказала она.
Вслед за Портером она вошла в оказавшийся неподалеку небольшой ресторан с высокими потолками, почти пустой и освещенный мерцающими свечами-колоннами, стоявшими прямо на голых деревянных столах. Они заказали коктейли – ей «отвертку» с водкой, ему – «грязный мартини».
– Как вам выставка? – спросил Портер, ловко смахивая оливку с зубочистки в рот.
– Кошмар, – сказала Лина, удивляясь силе собственного голоса. – А вам?
– Ну, я вообще-то не обсуждаю выставки, на которые хожу. – Портер говорил быстро, как будто хотел поскорее сменить тему. – Но могу сказать вам, что эти картины заставили меня вспомнить вашу мать. – Он пристально посмотрел на Лину, вынуждая ее отвести взгляд. – Я был потрясен, увидев там вас, копию Грейс. Мне много лет ужасно ее не хватало. И сейчас тоже. – Лина вспомнила бумаги, которые она нашла в студии Оскара, набросок человека, который, как она поняла теперь, был Портером, только намного моложе, его волосы тогда были темнее и гуще, а лицо худее. «Портер, мой анти-O.», – написала Грейс. И эта картина: двое бородатых младенцев, вцепившихся в одну женщину. Тут Лина все поняла. Портер, Оскар, Грейс. От потрясения она ощутила мгновенную слабость и отвела взгляд, осознав, что Портер наблюдает за ней. Возможно, он думал, что она все знает, но нет, она не знала ничего. Расплавленный воск свечи внезапно пролился на стол, и Лина смотрела, как он стекает и начинает затвердевать. Эта фотография ее родителей в ресторане – единственная, на которой они были сняты вместе. Лина так хорошо знала эту фотографию, что она перестала быть для нее изображением и стала воспоминанием: обожающий взгляд матери, гордая улыбка отца. Тогда родители были так молоды, думала Лина; конечно же, были и другие. Портер, Мари, кто еще? Она удивляется, как ребенок – или как ханжа, или как кто-то еще, кем она не хотела быть. И все же это окончательное прощание с мыслью о прекрасном романе ее родителей заставило горло так сжаться, что Лина испугалась, что не сможет говорить. Она тяжело сглотнула. Она не думала, что сможет вот так сидеть и вести вежливый разговор с Портером – особенно с Портером. Лине хотелось уйти, но она осталась. Она никогда не знала никого из друзей Грейс, по крайней мере, никого, кто бы говорил с ней о матери, кого она могла бы расспросить. С освобождающей ясностью Лина понимала, что ей наконец представилась такая возможность.