— Ешь, Юрик, на здоровье. Досыта наедайся, как дома, — приговаривала Нюра. — Армейское тебе уже, наверно, сто раз надоело. Все каши, каши, да? Вот к маме приедешь — она-то тебя поугощает. Мамы не знают, куда своих солдат усадить и чем накормить… Как там она, тетя Люда? Где работает? Как отец?
В хате заплакал ребенок.
— Ага, проснулся, — подхватилась Нюра из-за стола. — Голос подает. Иду, сына, иду… Извини, Юра, мы сейчас. — И побежала в хату, на ходу вытирая полотенцем руки.
Еще одну малую отсрочку получил Юрка перед тем, как придется отвечать на расспросы Трифона и Нюры о доме, о матери и отце.
— Так у вас маленький? — искренне удивился Юрка. — А я и не спрашиваю про детей. Подумал — большие уже, повырастали, на учебе где-нибудь.
— Угадал — на учебе, — сказал Трифон. — Две дочки у нас. Одна в восьмом, другая — в пятом. В Раздольном живут, в интернате. А тут у нас — четырехлетка.
— И сразу после войны тоже начальная была.
— Так ото и тянется. Все обещают семилетку построить, а толку с тех обещаний — как с козла молока. Понятно, центр колхоза — в Раздольном, там все и строят, а тут — участок, бригада. Нам — дулю с маком. Люди тем часом кидают хаты, манатки на машину — и перебираются туда, где есть добрые школы, а не задрыпанки, вроде нашей. Если так и дальше пойдет, скоро в Устиновке одни мы с Нюркой останемся та дед Мирон… ей-богу.
— А дед живой?
— Доживает… Глаза совсем плохие. Уже почти не видит. И глухой стал. Целыми днями в хате сидит. О-он его хата, на той стороне улицы, чуть видно ее отсюда, — привстал Трифон со скамейки. — Видишь?.. А ближче Мироновой — теткина Пелагеина. Нема их. Лет пять назад, как бабка ихняя померла, продали хату та уехали. В районе живут, часто вижу тетку… Дуняха на фельдшерицу выучилась, вышла замуж за тракториста, мать — при ей. А Ванька — помнишь сопливого Ваньку? — отделился. Товароведом в райсоюзе робить. Живет — кум королю, вареником в масле катается. Все ж у Ваньки в руках, Все к Ваньке подмазываются. А Ванька — не промах, своего не упустит, умеет кажную копейку себе в кошелек прибрать, пустить ее в дело. То на «Москвиче» жинку свою возил, теперь купил синюю «Победу», бо его рохля уже не пролазить в «Москвич» — такое пузо наела. — Трифон сказал это весело, без малейшей зависти к чужому благополучию, умению добро наживать, махнул — пусть, мол, себе тешатся, благоденствуют — и тут же забыл про Ваньку с его раскормленной «рохлей». Сквозь ветки палисадника он опять посмотрел туда, где виднелась хатенка Мирона. — А ближче теткиной хаты — сюда, до нас ближче, — стояла ваша. Чего тебе говорить? Сам помнишь… Развалилася она совсем. Нихто в ей после вас не жил, она и развалилася. Хату покинь — она и умрет. Как человек.