— Отпусти и меня с Володей, мам. Хоть недолго череду попасу. Отпусти.
Мать отмахивалась:
— Чего надумал! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Подрасти, спешить не надо. Еще наработаешься.
Надежды рушились, упрек в малолетстве и беспомощности обижал до слез. Тем бы все и кончилось, да тетка Пелагея неожиданно пришла на выручку:
— Что ж ты, Людмила, руки хлопцу отбиваешь? Где один, там и другой. Хай идут. Охотку собьют — больше не будут проситься.
…Они вечеряли пшенной похлебкой, когда дед Мирон принес новые, только что стянутые дратвой постолы из телячьей шкуры, шерстью вовнутрь. Дед вымостил их соломкой, дал Володе примерить, показал, как способней затянуть и обвязать вокруг щиколоток тонкие ремешки.
— От тебе и черевики. Носи до самой свадьбы.
Юрка смотрел на мать: скажет ли она деду Мирону о своем согласии отпустить сына? А дед — будто сам про то догадался, положил Юрке на голову ладонь:
— Хочешь и ты с нами погулять по степу?
Юрка чуть не подпрыгнул от радости. Подпрыгнул бы, конечно, если бы не дедова тяжелая ладонь на темени.
— Хочу!
— Тоди собирайся. Та гляди завтра не проспи.
Ну как можно было проспать! Еще до восхода солнца вылезли они с Володей из куреня. Матери уже хлопотали во дворе. На огне булькал чугунок, баба Хивря помешивала в нем длинной деревянной ложкой. Улыбнулась уважительно:
— Добрый ранок, пастушки. Умывайтеся, будете снедать. Скоро череда пойдет.
Володю одели в старый отцов китель — синий, с железными пуговками. Для Юрки нашлась латаная свитка. Рукава закатили, подпоясали — снаряжен пастух.
Кукурузная каша, пополам со сладким гарбузом, дразнила издали. Вчера бы дочиста вылизали миски, но сейчас некогда было выстуживать кашу. Обжигаясь, похватали немного, лепешки в карманы и — бегом со двора.
— Стойте, заполошные, — сняла тетка Пелагея с дерева торбинку на лямке. — Вы куда ж без харчей? В степу быстро проголодаетесь. Возьмите свой паек.
— Деда там слушай. И Володю. — Мать поправила на Юрке свитку, прихорошила его, будто он шел в гости, а не коров пасти.
Баба Хивря проводила их на дорогу:
— Идите с богом!
И сразу они увидели вдалеке реденькое стадо: оно тихо пылило серединой улицы. Дед Мирон, когда помощники еще спали, зашел с верхнего края села и подвигался от хаты к хате, собирая остатки той тучной череды, которую когда-то, кроме колхозной, держали селяне. Раньше, рассказывала тетка Пелагея, до немецкого грабежа и разбоя, то была не череда, а загляденье одно. Красная, белая, рябая, черная — возбужденным разноголосьем будила она село по утрам, а на закате — сытым густым мычанием трубила о своем возвращении с пастбища, и тогда улицу окатывало теплой волной, напитанной запахами полыни, коровьего пота и вспененного молока. Хозяйки бросали работу в огороде или саду, спешили на этот зов, и говорили своим кормилицам ласковые слова, и задабривали их приготовленной загодя охапкой луговой травы, кукурузного или бурякового листа, ведерком хлебного, сытного пойла. Дождались деда.